— Станислав! — Она обняла его, но тут же легонько оттолкнула, внимательно посмотрела ему в глаза: — Ты напрасно убегал.

— Напрасно, Тамара Акимовна.

— Осознал? Вот и замечательно. Отец действительно тебя ударил?

— Немножко. Он нечаянно.

Тамара Акимовна грустно улыбнулась:

— За нечаянно бьют отчаянно, Стасик. Но тебе надо было прийти ко мне, а не бежать. Ведь прислал же ты ко мне Юру. Ты когда вернулся?

— Два дня назад.

— A-а… Значит, отец тебя видел уже?

— Конечно.

— Ну и как?

— Все в порядке.

— Слава богу.

Тамара Акимовна была в красивом розовом платье, волосы падали ей на лоб, глаза и губы улыбались; невозможно было найти название этой невероятной красоте. Станиславу было грустно от того, что Тамара Акимовна до сих пор не живет в их доме. Тогда бы он мог каждый день любоваться ею.

Станислав сказал, вздохнув:

— Мы с ним поговорили по душам. Он мне предложил работать у них на заводе.

— Только этого и не хватало! — возмутилась Тамара Акимовна, сердито сдвинув брови.

Станислав удивился:

— Почему?

На этот раз недоумение отразилось на лице женщины:

— Ты разве не понимаешь? Ведь тебе надо закончить школу! О какой работе может идти речь? Может, твой отец пошутил?

— Мы серьезно говорили.

— И ты согласился с ним?

— Да.

— Жаль. — Она сделала паузу. — Жаль. И жаль, что я не могу с ним поговорить.

Станислав не обратил внимания на эту ее фразу.

Тамара Акимовна спросила снова:

— А школа?

— Я пойду в вечернюю.

— Значит, — сказала она после паузы, — эта идея с твоим трудоустройством принадлежит Клавдию Сергеевичу?

— Я ведь не против.

— Дело не в этом, — Тамара Акимовна рассеянно смотрела поверх головы Станислава, в окно. — «Против» ты или «за» — это особый разговор… Впрочем, что это я? Лезу со своим уставом в чужой монастырь…

— Не в чужой, — сказал Станислав.

Тамара Акимовна ответила с грустной улыбкой:

— Чужой, чужой… Как там Юра?

— Нормально.

— Он в ту ночь у меня был.

— Я знаю. Ну, я пойду, Тамара Акимовна.

— И когда же ты начнешь трудиться?

— С понедельника. Я даже знаю, какой станок у меня будет.

— Вот как?

— Циркульная пила! Режет толстые доски, как нож — масло. Р-раз — и готово! — Станислав бодрился, понимал, что бодрится, и боялся, что Тамара Акимовна тоже понимает это. — До свидания, — сказал он, — я пойду.

Он был настолько разочарован разговором с Тамарой Акимовной, что настроение снова упало.

Иногда трудно разобраться в логике взрослых. Станислав видел в Тамаре Акимовне человека, который в ближайшее время станет ему родственником. Еще он видел в ней будущего хорошего товарища. Тамара Акимовна мало напоминала тех взрослых женщин, которых принято называть «тетями». Она не «тетя». Она именно Тамара Акимовна — со своими серьезными и доверчивыми глазами, которые, кажется, знакомы Станиславу всю жизнь и которые не могут принадлежать человеку холодному и равнодушному; она именно Тамара Акимовна с ее мягкой улыбкой, круглым лицом и прядкой светлых волос, упавших на лоб; она именно Тамара Акимовна, с которой так приятно говорить о пустяках, о «пустяшных пустяках» (фраза отца), потому что любой пустяк в ее устах приобретает вес.

Играя в тот день в футбол, Станислав смотрел на себя со стороны. Он думал, что мальчишки смеются над ним: без пяти минут станочник, а гоняет мяч вместе с пацанами.

Но никто ничего не думал, потому что никто ничего не знал.

Когда стемнело так, что уже нельзя было разобрать, где свои, а где чужие, Станислав и Юрка вернулись домой. Отец ужинал.

— Появились, мальчики? Ну, кто кому забил гол?

— Всяко было, — сказал Станислав, снимая рубашку. Вышел в сени, умылся под умывальником, вернулся в горницу, сел рядом с отцом.

— Тебе-то, по моему разумению, не следует уже мяч гонять, — как бы между прочим произнес Клавдий Сергеевич.

«Ну, вот».

— Это я только сегодня… У меня, отец, — Станислав почему-то не мог произнести слово «папа», — у меня, отец, мысль одна появилась. Только ты, прежде чем соглашаться или нет, подумай как следует.

— Учить меня будешь! Выкладывай.

— Я подумал, что нам с тобой не резон работать в одной смене.

Лицо отца вытянулось, щелочки-глаза стали еще уже.

— Это почему?

— Потому что я хочу побольше самостоятельности. Ты ведь желаешь видеть меня самостоятельным?

— Одно другому не мешает.

— Не обижайся, отец, но ты мне будешь мешать…

— Я?!

— Не совсем ты. Твое постоянное присутствие. Если, например, ты начнешь смотреть на меня, на мои руки, когда я буду стоять у станка, я стану нервничать и выдавать брак.

— Хм, — сказал отец. — А ты не нервничай… И долго же ты думал об этой чепухенции? Когда же мне на тебя смотреть, если у меня своих забот по горло? Ведь ты еще не отработал ни одной смены, а уже испугался. Удав я, что ли, чтобы есть тебя глазами?

Станислав засмеялся:

— Ты много раз говорил, что в моем возрасте был совсем самостоятельным человеком. Говорил?

— Ну?

— Я тоже хочу им быть.

Клавдий Сергеевич помолчал, бросил в рот кусочек хлеба, прожевал его.

— К Рожкову тебя определить?

— В другую смену.

— Так это Рожков и есть. Правда, у меня с ним отношения не того…

— Это тоже к лучшему. Он больше с меня станет спрашивать.

— Твоя взяла! — согласился отец. — Уговорил. Выйдешь в рожковскую смену.

Неожиданно в разговор вступила бабушка Варвара, которая молча возилась до этого в кухне с посудой. Она решительно заявила:

— Хочешь, обижайся на меня, Клавдий, хочешь, не обижайся, но мне совсем это дело не по душе. В прошлый раз я смолчала, но…

— Какое дело, матушка?

— Это вот самое, которое ты со Стаськой обсуждаешь. Неужто мы с голоду умираем, чтобы гнать мальчонку на хлеб зарабатывать?

Клавдий Сергеевич пожал плечами:

— Напрасно ты вмешиваешься, матушка, в мужской разговор… Делай свое дело.

— Судьба Стасика — тоже мое дело, — смело ответила старушка. — Больно много ты берешь на себя, Клавдий! Не грех было бы и с другими посоветоваться. Станислав — он что: много ли смыслит? Ты всегда вот такой был, Клавдий, неохоч ты был до чужих советов.

— Матушка!

— Чего уж там, матушка… — Бабушка Варвара не спеша вытирала руки фартуком. — Чего уж там, матушка. Коли уж встряла в ваш разговор, так дай и закончить.

Выражение в глазах Клавдия Сергеевича, которое Станислав определял словами: «А ну вас всех к черту!», стало еще убедительнее.

— Хорошо, послушаем, — Клавдий Сергеевич, когда терял душевное равновесие, начинал хрипеть и шипеть немного сильнее обычного. Так и казалось, что голос его вот-вот окончательно сорвется. — Только, матушка, если на то дело пошло, ты не обижайся, если я потом тоже скажу тяжелые слова.

— Не пугай ты меня, за христа ради, — отмахнулась старушка. — Чего ты можешь мне сказать особенного, чего я не слышала от тебя за всю жизнь-то? Ты только и можешь, что одного себя ценить, до других тебе дела нет. А сказать я тебе хочу вот что: не дело Станислава от учебы отрывать. Сам вырос неучем, так нечего других с правильного пути совращать.

— Что? Что ты такое мелешь? — Клавдий Сергеевич наклонился в сторону старушки, лицо его потемнело от гнева. — В этом доме я хозяин, матушка, и ты в мои дела не лезь.

— Этот дом мой, если на то пошло, — отрезала бабушка Варвара. — Мы с твоим отцом получили его по наследству от твоего деда и бабушки — моих покойных родителей. Вот умру я, тогда и распоряжайся здесь. А пока я жива…

— И пока ты жива, матушка, я тоже буду в нем распоряжаться. Я — глава семьи. Причем здесь дом?

Станислав некоторое время не вмешивался в спор взрослых. Он ни разу еще в своей жизни не слышал, чтобы старушка обвиняла своего сына, которого, как казалось Станиславу, она всегда побаивалась. И вдруг… Отчего такое произошло? Не потому ли, что и сам Станислав с некоторых пор начал оказывать сопротивление отцу?