Карл опять остановился.

— Какие невесты! Они еще совсем девочки!

— Дорогой мой, Женни уже почти в том возрасте, когда меня начали вывозить в свет. Не так уж далеко ей и до той поры, когда ты заручился моим тайным согласием стать твоей женой, — видно было, что эти сопоставления мать уже давно сделала.

— О время! — сокрушенно воскликнул Маркс. — Действительно. Может быть, у Женни уже есть поклонники? Может быть, она и сама уже о ком-то вздыхает?

— Не думаю. Они же никуда не ходят, и мы никого не можем принять. С кем они видятся?

— Ты упрекаешь меня? — Маркс горестно, покачал головой.

— Нет, я только напоминаю отцу, что его дочери растут.

— Знаешь, Женни, — вдруг сказал Маркс с отчаянием, — я иногда жалею, что у нас дочери, а не сыновья.

— Что ты говоришь! Посмотри, какие они умницы и красавицы!

— Да, да. Ты же знаешь, как я их люблю, но иногда — и теперь все чаще — жалею! С мальчишками нам было бы легче.

Некоторое время они молчали. Мысли каждого были трудными, невеселыми. Потом он, медленно подойдя, коснулся ее руки и сказал:

— Я хочу с тобой посоветоваться, Женни… Я давно уже думаю и вот недавно узнал… недавно узнал… — ему трудно было все сказать прямо и до конца, — узнал, что в одном лондонском железнодорожном бюро есть вакантное место.

Женни сразу все поняла:

— Ты хочешь поступить на службу! О боже, Карл Маркс, философ, революционер, потрясатель основ капиталистического строя, — конторский служащий железнодорожного бюро!

— Ну что делать, Женни, дорогая! Я был там…

— Уже? — усмехнулась она.

— Говорил с владельцем, очень милым молодым человеком. — На самом деле это был наглый, лощеный, рано облысевший хлыщ, который в течение всего разговора с великой завистью взирал на роскошную, уже полуседую львиную гриву Маркса. — Он попросил зайти на этой неделе, он должен будет кое о чем расспросить меня…

— Расспросить! Я не узнаю тебя, Маркс. Ты всегда называл вещи их именами и вдруг разучился. Не расспросить, а проэкзаменовать! Он будет экзаменовать тебя, как экзаменуют всякого чиновника, поступающего на службу. О, это картина, достойная богов: Карл Маркс сдает экзамен для поступления на службу в железнодорожное бюро! Карл Маркс отвечает на вопросы специалиста по товарным перевозкам! Надеюсь, ты уже начал готовиться к экзамену?.. Не нужна ли тебе моя помощь в этом ответственном деле? Карл! — вдруг сорвалась Женни со своего насмешливого тона. — Дорогой Карл, — она встала и обняла его, — ты не сделаешь этого, ты не имеешь права, не должен! Может быть, счастье еще улыбнется нам, может быть, кто-то еще поможет. Ведь умные люди понимают же, что ты работаешь для них, для их детей, для будущего. Помнишь, как появилось в печати твое «Восемнадцатое брюмера»? Помнишь?

— Конечно, помню. Но, милая Женин, нельзя жить надеждами на чудеса. Сейчас их ждать неоткуда. Ты знаешь, что «New York Daily Tribune» вместо договорных двух фунтов за статью недавно опять стала платить по одному фунту. «Presse» платит по одному фунту за передовые статьи и по полфунта — за корреспонденции. Притом обе газеты печатают одну из четырех-пяти посланных мной статей и лишь за эту напечатанную платят. Это неслыханно, это грабеж, но что я могу с ними поделать! А разве можно на эти деньги прожить вшестером!.. Правда, у меня есть еще один план…

Но рассказать о новом плане Марксу не удалось. Елена позвала обедать. За обеденным столом при детях обсуждение таких дел было невозможно. А потом, замученная заботами и хлопотами, Женни забыла расспросить мужа о его втором плане, сам же он тоже, как видно, не очень-то спешил с объявлением этого плана.

Чем ближе становился день, назначенный владельцем железнодорожного бюро для окончательного разговора, тем крепче — ввиду катастрофического материального положения — делалось решение Маркса все-таки пойти в бюро, как бы ни протестовала Женни. Второй, самый крайний выход из положения, конечно же, огорчил бы ее еще больше.

В разговоре с женой Маркс умолчал о том, что «экзамен» отчасти уже состоялся, что он ответил на многие вопросы, интересовавшие хозяина бюро… Тот — его звали мистер Хили — был дотошен.

— Сколько вам лет, господин Маркс?

Маркс ответил.

— Вероисповедание?

— Лютеранское.

— Вы немец?

— Да.

— Но британский подданный?

— У меня нет подданства. Около двадцати лет тому назад я вышел из прусского подданства и с тех пор не принимал другое.

Это озадачило хозяина, он задумался, удивился и даже перевел взгляд с шевелюры Маркса на его лицо, но ответ на следующий вопрос — об образовании, — видимо, утешил его: было бы лестно иметь под своим началом доктора философии, питомца Бонна, Берлина и Иены.

— Вы знаете какие-нибудь языки помимо английского и немецкого? — продолжил он, опять лаская завистливым взглядом гриву Маркса.

— Я читаю на всех германских и романских языках, — медленно проговорил Маркс и, наслаждаясь глупой оторопелостью собеседника, добавил. — Кроме того, намерен в ближайшее время выучить русский, сербский и древнеславянский, но этот последний, — он улыбнулся, — едва ли мне пригодится на службе в вашем бюро.

— Да, конечно, — вполне серьезно подтвердил мистер Хили лишь для того, чтобы что-нибудь сказать. В этот момент он, видимо, опять представил Маркса своим подчиненным, и дух его взыграл. — Имеете ли вы, доктор Маркс, опыт конторской работы?

— Увы, не имею, — Маркс развел руками.

— Чем же вы занимались до сих пор? — вопрос прозвучал так: если не быть конторщиком, то чем же еще можно заниматься в этом мире?

— Литературной работой, публицистикой…

— Может быть, у вас даже есть свои сочинения?

— Да, есть кое-что, — вяло ответил Маркс, его начинало злить все это. — Но вот уж они-то, мои сочинения, совсем не имеют никакого отношения к моей возможной работе у вас.

— Ну что ж, — сказал Хили, не заметив раздражения Маркса, — теперь нам остается только одно: посмотрим, какой у вас почерк. Вот вам бумага, перо, садитесь сюда, — он указал рукой на конторку.

Маркс стоял недвижим. Он представил себе, как сядет, словно школьник, за конторку, а этот самодовольный болван станет, возвышаясь, рядом и начнет диктовать своим мерзким голосом какой-нибудь вздор, который надо будет послушно записывать. Он уже хотел послать чиновника к дьяволу, как вдруг тот передумал.

— Впрочем, отложим это, — сказал он. — Ведь мне надо знать не только то, каков ваш почерк сегодня, но и то, как, в какую сторону он изменяется. А если со временем он становится все хуже и хуже? Бюро не может рисковать. Поэтому, доктор, — было заметно, что ему доставляло удовольствие говорить «доктор», — поэтому, доктор Маркс, я попрошу вас прийти в четверг на будущей неделе и принести образцы своего почерка за возможно более длительный промежуток времени. Вы меня поняли? Бюро не может рисковать.

— Но ведь это будет на немецком языке…

— Ничего. Мы найдем возможность разобраться.

— Ну, хорошо…

О требовании представить образцы почерка Маркс тоже ничего не сказал жене. Ему вдруг и самому почему-то стало интересно, захотелось узнать, меняется ли у него с возрастом почерк. Он принялся рыться в старых бумагах, стараясь отыскать рукописи ранние и сравнить их с рукописями последующих лет. В самом дальнем ящике шкафа, на самом дне ему попались какие-то пожелтевшие, уже ломкие от времени страницы. Маркс вгляделся в них и радостно изумился: это был черновик его экзаменационной работы на аттестат зрелости — «Размышления юноши при выборе профессии». Вот уж не думал, что он сохранился! Ведь это написано двадцать семь лет назад… И надо же было ему попасться на глаза именно сейчас, когда Маркс, как и тогда, переполнен размышлениями о будущем, когда стоит на пороге новой работы, новой профессии. Маркс горько улыбнулся: только сейчас он в два с половиной раза старше, чем тогда. Он с любопытством пробежал несколько страниц и две из них, наиболее сохранившиеся, отобрал для «экзаменатора». Затем добавил к ним кое-что из экономическо-философских рукописей 1844 года, более поздних лет, хотел взять что-нибудь из нынешних, но, не сумев ничего выбрать — все было еще слишком горячим и живым, — решил, что потом просто перепишет несколько строк из газеты. Да, почерк — это было видно сразу — с годами делался хуже, неразборчивей. «Но не может же это быть причиной отказа, — думал Маркс. — Не переписчиком же, в конце концов, они возьмут меня на работу».