— Ну, Дана не Бонапарт, — зевнул Маркс, — хотя и не лишен проницательности.
— И все же… Ну, спать, спать…
Утром после завтрака они сидели на палубе под тентом. И в воздухе, и на море было тихо. Часа через полтора-два справа должен показаться английский остров Олдерни, а слева — берега Франции.
На коленях у Маркса лежали три толстые зеленые тетради.
— Здесь, — сказал он, передавая их Энгельсу, — я регистрирую все факты и события, связанные с кризисом. Вот английская тетрадь, вот немецкая, вот французская… Сведения, которые я получаю из твоих писем, тоже здесь. Полистай эти записи — и ты увидишь, что дело приняло такие размеры, как никогда раньше. Это первый в истории мировой кризис. И я не думаю, чтобы мы с тобой долго оставались зрителями.
Энгельс слегка подбросил в руке увесистые тетради:
— Ты много сейчас сидишь над своими экономическими исследованиями?
— Я работаю над их подытоживанием как бешеный, — Маркс стиснул кулаки и потряс ими у груди, — ночи напролет. Мы должны до потопа иметь ясность по крайней мере в основных вопросах.
Мимо собеседников, то сгущаясь, то становясь реже, неслышно катился людской поток: богатые, — респектабельные люди, владельцы заводов и фабрик, финансисты, землевладельцы. Утомленные своими заботами, издерганные страхом перед призраком кризиса, они ехали на Джерси, свой любимый курорт, чтобы отдохнуть и привести в порядок расшалившиеся нервы.
— А еще, Фридрих, хорошо бы нам с тобой вместе ка основе вот этих тетрадей написать к весне брошюру, чтобы напомнить всей этой публике, — Маркс брезгливо дернул в сторону толпы бородой, — и их немецким собратьям тоже, что мы всё еще тут и всё те же самые.
Энгельс посмотрел на толпу и с усмешкой сказал:
— Может быть, на этом ковчеге они уже бегут от потопа?
Маркс ничего не ответил, он лишь поднял глаза на дефилирующую толпу, долго-долго всматривался в нее и лишь потом презрительно произнес:
— Odi profanum vulgus et arceo.
Энгельс знал: это Гораций. «Противна чернь мне, чуждая тайн моих…» Ему тоже пришло на ум одно латинское выражение: «dies irae» — «судный день». И он сказал:
— Да, на сей раз это будет dies irae. И никакой ковчег тут не спасет. Вся европейская промышленность в полном упадке, все рынки переполнены, все имущие классы втянуты…
Маркс опять вгляделся в толпу. Его внимание привлек сутулый широкоплечий детина с длинными, болтающимися вдоль тела руками, с пальцами, унизанными драгоценными перстнями.
— Каков орангутанг! — толкнул он локтем друга. — Наверняка один из сильных мира сего. Ну что он сможет сказать в свое оправдание, если завтра действительно придет судный день и если с него спросят хотя бы только за нынешние дела его в мире?
— Хотя бы только за кровь, что льется сейчас в Индии, в Китае, в Персии, — сказал Энгельс.
Вдруг, не сговариваясь, они встали и пошли, но не налево, вместе с людским потоком, а направо — навстречу потоку. В толпе произошло недоуменное движение. Одни от неожиданности на несколько мгновений стали на месте; другие прижались к борту; кто-то возмущенно проговорил: «Господа! Куда вы? Надо же как все…» Кто-то засмеялся: «Да никак, пьяные!..» А они не спеша и спокойно шли, взрезая встречный поток. За их спиной шушукались, возмущались, покрикивали. А они молчали. Так они прошли почти половину палубы, до самого носа корабля. Тут Маркс опять повторил:
— Odi profanum vtilgus et arceo.
Впереди показался остров Джерси.
Найти в Сент-Хельере площадь Эдварда не составило никакого труда, ибо это была единственная площадь крошечной столицы острова. А вот и дом под номером три. Ничего, вполне сойдет… Энгельс энергично постучал в дверь. Послышались неторопливые шаги, и дверь открылась. На пороге стояла толстая пожилая женщина с добрыми внимательными глазами.
— Что вам угодно, господа? — спросила она по-французски.
На Джерси очень многие, даже, пожалуй, большинство, говорили по-французски. Это радовало Маркса, так как его разговорный английский язык был еще таков, что он за него порой стеснялся.
— Я купец из Манчестера, — сказал Энгельс. — Мне рекомендовали вас как хозяйку гостеприимного дома…
— Вы хотите у меня пожить? — сразу оживилась женщина. — Проходите, господа, проходите. Вас двое?
— Я приехал приблизительно на месяц, — ответил Энгельс. — А мой друг, к сожалению, пробудет здесь лишь дня три-четыре. Эти дни мы, конечно, проживем вместе и никаких дополнительных хлопот вам не причиним.
— Ах, какие там хлопоты, сударь, я очень рада. Посмотрите, что я вам могу предложить.
Она провела гостей внутрь и показала три небольшие, но очень уютные, светлые и чистые комнаты.
— Здесь, я думаю, у вас будет гостиная, — тараторила хозяйка, отворяя дверь в первую комнату. — Ведь вы приехали для того, чтобы отдохнуть, не так ли?
— Да, и немного поработать за письменным столом.
— О, лучшего уголка для этого вы не сыскали бы во всей Британской империи. Остров Джерси — это сто семнадцать квадратных километров земного рая. Какие тут поля, луга! А малины в лесу — пропасть… О пляже Кавель вы, конечно, слышали?
— Да нет, признаться, — улыбнулся Энгельс.
— Вы не знаете, что такое пляж Кавель в Лансоне? — Хозяйка уставила руки в бока, словно изготовившись к драке за честь родного острова. — Вы, очевидно, думаете, что Джерси — это только породистые коровы, молодой картофель да помидоры для Лондона, ну и, конечно, шерсть. А о замке Принс Тауэр вам известно?
— Слышали, — опять улыбнулся Энгельс.
— Ах, судари вы мои, об этом не слышать, это видеть надо! Пойдемте…
Она провела гостей во вторую комнату.
— Здесь будет ваш кабинет, — торопливо сказала она, ее сейчас волновало другое. — Посмотрите-ка, судари мои, сюда, — она указала рукой на стену.
На стене висела небольшая акварель, изображавшая средневековый замок. Замок как замок. В Англии таким много.
— Что вы скажете? — не сомневаясь в произведенном впечатлении, воскликнула хозяйка. — Нашему замку восемьсот лет!
— А кто это? — спросил Маркс, обратив внимание на портрет девушки, висевший поодаль от акварели.
Хозяйка вдруг сразу как-то потухла и лишь после долгой паузы ответила:
— Это моя дочь Анна. Она умерла в позапрошлом году.
Все трое молча подошли к портрету поближе.
— Отчего же она, такая молодая, умерла? — тихо спросил Маркс.
— От чахотки, сударь, от проклятой чахотки. Эта болезнь обычно собирает жатву по весне. Вот и Анну мою забрала весной, в апреле, на шестой день…
Энгельс сделал нетерпеливое движение, желая переменить разговор и уйти из этой комнаты, потому что слова, сказанные сейчас хозяйкой, поразили его, и он знал, что еще больше они поразили Маркса: ведь именно шестого апреля в позапрошлом году умер и его любимый сын, восьмилетний Эдгар.
— Если б вы знали, — вздохнула женщина, — как это тяжело — терять детей.
— Да, — сказал Маркс, — тяжело.
— А у вас есть дети? — спросила она.
Марксу не хотелось отвечать, но он все-таки ответил:
— У меня три дочери, а у друга моего, увы, пока детей нет.
— Берегите своих девочек, — печально сказала хозяйка, — хорошенько берегите. Нет ничего ужаснее, чем терять детей.
Воспоминания разволновали ее, она была уже не в силах показывать квартиру дальше.
— Ну а спальню посмотрите сами. — Она горько махнула рукой и удалилась.
Друзья прошли в спальню. Все было хорошо. Вернулись в кабинет, сели в кресла.
Противоречивые чувства владели Марксом. С одной стороны, квартира была хороша, удобна. Хозяйка производила самое благоприятное впечатление. Более того, узнав о ранней смерти ее дочери, он, отец, потерявший уже троих детей да еще переживший всего три месяца назад драму появления на свет нежизнеспособного ребенка, тут же умершего, проникся к этой женщине глубоким сочувствием. Но все же в найме этой квартиры был один пункт, который его очень беспокоил. Энгельс почувствовал это и прямо спросил:
