Старые друзья не виделись с минувшей зимы. В конце сентября прошлого года, когда Кёльн был объявлен на осадном положении, оба разыскивались властями и оба тайком бежали из города. Первый вскоре прибыл в Париж; второй уехал в Лондон.

Из Парижа Энгельс пешком добрался до Швейцарии, чтобы быть поближе к Германии, к Кёльну, и в середине января этого года, получив разрешение, возвратился в Кёльн, где снова приступил к работе в «Новой Рейнской газете». Вскоре по английскому паспорту под чужой фамилией и Молль приехал опять в Кёльн. Он и его единомышленники Бауэр и Эккариус задумали в Лондоне преобразовать Союз коммунистов, превратив его в тайную организацию. Молль привез новый устав нового Союза и предложил кёльнским товарищам обсудить его. Маркс и Энгельс решительно выступили против этой затеи, считая, что еще есть легальные возможности для борьбы. Особенно горячо они возражали против расплывчатой формулировки первого пункта нового устава: «Целью Союза является введение единой, неделимой социальной республики».

— Здесь все непонятно! — восклицал Маркс. — Что такое «введение республики»? Что значит «социальная республика»? В каком смысле «единая и неделимая»?

Действительно, — поддержал его Энгельс. — Сплошной туман. А ведь в первом пункте устава, который мы приняли в сорок седьмом году, все так ясно и четко: цель Союза — свержение буржуазии, господство пролетариата, уничтожение общества, основанного на антагонизме классов, и, наконец, основание нового общества, в котором не будет классов и частной собственности на средства производства.

Столь же энергично Маркс и Энгельс возражали тогда и против пункта о том, что разглашение тайны Союза карается смертью.

Не добившись никакого успеха в Кёльне, Молль направился в другие города. С тех пор они с Энгельсом не виделись.

Разумеется, оба прекрасно помнили недавние горячие споры в Кёльне, свое несогласие, но это ничуть не омрачало сейчас радость неожиданной встречи — слишком многое их связывало, слишком хорошо они знали друг друга и любили.

— Так ты из Брюсселя? — спросил Энгельс, с удовольствием разглядызая коренастую сильную фигуру Молля.

— Из Брюсселя.

— Ну и как там? Как в Берлине, в Лейпциге? Нашлись последователи?

— Сейчас не до этого. — Молль махнул рукой. — Лучше расскажи, как Маркс и какова тут обстановка, во всей подробности. У меня же самое общее представление.

Энгельс стал рассказывать, в нужных местах переходя на английский или французский, чтобы не понял возница. Вдруг он помолчал и безо всякой связи с тем, что говорил, видимо, от переполнявших его дружеских чувств к собеседнику, воскликнул:

— А ведь знаешь, Иосиф, ты да Шаппер были первыми пролетариями-революционерами, которых я видел в жизни! Когда шесть лет тому назад в Лондоне мы познакомились с тобой, ты уже был настоящим человеком, а я еще только хотел стать им.

Глубоко посаженные глазки Молл я лукаво блеснули:

— Ты и моложе меня на семь лет. Значит, есть все основания считать теперь и тебя настоящим человеком.

Они засмеялись. Энгельс продолжал свои рассказ. Потом рассказывал Молль. Когда переговорили, кажется, обо всем, Молль вдруг спросил:

— Так ты прошел пешком от Парижа до Женевы? Вот завидую! Я странствовал в своей жизни немало, как ты знаешь. Но пересечь пешком всю Францию — такого у меня не бывало. Но почему пешком — из любви к путешествиям?

— Не совсем так, — покачал головой Энгельс. — Были и другие веские причины — никаких документов и очень мало денег.

— Но как это тебе взбрело на ум?

— Видишь ли, я просто не выдержал. — Энгельс сразу помрачнел. — Я помнил Париж марта — апреля прошлого года, в короткую пору его упоения медовым месяцем республики. Рабочим жилось тогда голодно, они питались одним хлебом и картошкой, но, несмотря на это, по вечерам сажали на бульварах деревья свободы, жгли фейерверки и пели «Марсельезу». И вот в октябре я снова увидел Париж. Между этими двумя встречами было море крови, была гора из пятнадцати тысяч трупов рабочих. На улицах — одни торжествующие буржуа и полицейские шпионы. Париж был мертв. Я не мог нм жить, ни дышать в мертвом Париже. Я должен был уйти. И вот однажды утром я вышел на улицу и зашагал прямо на юг.

— И какое же впечатление оставляет Франция, когда ее вот так проходишь насквозь?

— Мой друг! — Энгельс хлопнул Молля по колену: ему, видимо, хотелось преодолеть мрачные воспоминания. — За эти две недели я прежде всего убедился в том, как правы те, кто говорит, что Франция — страна прекрасного вина и очаровательных женщин!

— О, у меня в этом никогда не было сомнения! — Молль пригладил свои чуть тронутые сединой волосы, словно за ближайшим поворотом дороги могли показаться эти очаровательные француженки.

— Нет, в самом деле! — все более вдохновляясь, заговорил Энгельс. — Какое вино! И что за разнообразие! От бордо до бургундского, от крепкого люнеля до… Тут тебе вина и белые, и красные — от пти-макона или шабли до сотерна, до пенистого аи! Ты подумай только, каждое из этих вин дает свой особый хмель. При помощи нескольких бутылок можно испытать широчайшую гамму настроений — от легкомысленного желания танцевать до возвышенной жажды вдохновенно петь «Марсельезу».

Сурово молчавший до сих пор возница вдруг зашевелился, полез рукой в передок повозки и вынул из-под соломы большую плоскую флягу.

— Нет никаких сил слушать вас, — сказал он, бултыхнув флягу. — Да и вообще пора подкрепиться.

Друзья горячо приветствовали это предложение, так как большая часть дороги осталась уже позади, а утром оба они позавтракали слишком легко и поспешно.

Свернули в сторону и остановились в тени развесистого дуба. У предусмотрительного Молля нашлось все: и снедь, и кружки, и, конечно же, бутылка легкого пфальцского вина, и даже салфеточка, чтобы постелить на траве. Он занялся приготовлением путевого пиршества, возница пошел нарвать свежей травы для лошади, а Энгельс поспешил к ближайшей вершинке, чтобы осмотреть с нее местность.

Через четверть часа все трое расположились прямо на земле вокруг чистенькой салфетки, на которой умело были разложены хлеб, мясо и яйца.

— За что же выпьем? — спросил Молль, поднимая кружку с вином.

— За твой успех! — сразу ответил Энгельс.

Возница, естественно, не понял, о каком успехе идет речь, но спросить постеснялся.

После того как выпили, он спросил о другом:

— Если у вас, господин Энгельс, было совсем мало денег, то как же вы кормились все эти две недели по дороге от Парижа до Швейцарии?

— Кормился? — переспросил Энгельс, с удовольствием разжевывая сочную телятину. — Да где как. Если я останавливался на постоялом дворе, то заказывал себе какой-нибудь совершенно грошовый ужин. А если на ферме или в крестьянском доме, то чаще всего хозяева сами предлагали мне поесть. Я их за это благодарил как мог. Кому воды натаскаю, кому наколю дров, кому еще что.

— Ты умеешь колоть дрова? — спросил Молль, наливая всем по второй кружке.

— Я это люблю больше, чем фехтование и даже плавание, — вполне серьезно ответил Энгельс. — Да, так вот порой в том путешествии мне приходилось делать дела довольно неожиданные. В одной бургундской деревеньке, где-то, кажется, под Осером, у крестьян, приютивших меня на ночлег, сломал ногу роскошный племенной хряк. Надо было его заколоть. А самого хозяина дома не оказалось, он уехал куда-то дня на два-три, а может, и больше. Хозяйка ко мне чуть не с мольбой…

— Ну и ты? — вырвалось у Молля.

— Что — я? Конечно, заколол. И даже освежевал.

— Не верю! — восхищенно воскликнул Молль.

— Да, это не просто, — словно бы поддержал неверующего возница.

— Дело твое, — пожал плечами Энгельс. — Но если тебе доведется быть в Бремене, зайди в церковь святого Мартина к ее настоятелю Георгу Готфриду Тревиранусу и справься у него. Лет десять назад я жил в его доме и именно там приобрел первый опыт на сей счет.

— Ну если такой авторитет, как настоятель, — я умолкаю, — засмеялся Молль.