Энгельс так увлекся всеми многосложными делами общего сбора, что забыл и о разговоре с Хёхстером, и о своем письме. Мирбах иногда посматривал на него со стороны трезвыми глазами много повидавшего на своем веку человека и с грустью думал: «А ведь там, в ратуше, наверное, уже готово решение Комитета». Энгельс удивился, когда рабочий-золингенец снова предстал перед ним со словами: «Вам пакет».
— Какой пакет? От кого?
— Из Комитета безопасности.
— Ах да! — словно вернувшись из приятного сна к горькой действительности, воскликнул Энгельс. — Вы передали мое письмо?
— Самому председателю.
— Ну и что он?
— Он его тут же прочитал, сказал: «Это не меняет нашего решения» — и хотел было отправить уже приготовленный для вас пакет со своим курьером, но того не смогли найти, и он доверил мне.
Энгельс вскрыл пакет, достал бумагу и — почерк был аккуратный, четкий, явно не хюнербейновский — прочитал: «Полностью отдавая должное деятельности, проявленной до сих пор в здешнем городе гражданином Фридрихом Энгельсом из Бармена, проживавшим в последнее время в Кёльне, просим его, однако, сегодня же оставить пределы здешней городской общины, так как его пребывание может дать повод к недоразумениям относительно характера движения».
Далее шла дата — 14 мая 1849 года и подписи. Подписей Хюнербейна и Нотъюнга не было.
— Сегодня же! — воскликнул со злостью Энгельс, передавая бумагу Мирбаху.
— Что? — тревожно спросил тот.
— Эти трусливые негодяи требуют, чтобы я сегодня же убирался из города к чертовой матери!
Мирбах взял решение, внимательно прочитал его и, возвращая Энгельсу, сказал:
— Ну, это мы еще посмотрим! Надо немедленно в Комитет. Здесь и без нас дело доведут до конца поддерживающие нас члены Комитета безопасности Трост и Потман… Немедленно ко мне их! — приказал Мирбах, обращаясь к рабочему-золингенцу.
Золингенец, слышавший весь разговор Мирбаха и Энгельса, бросился исполнять приказание, а потом поспешил с тревожной вестью в свой отряд, и скоро все золингенцы узнали о том, что человек, за которым они пришли сюда, которого успели оценить как знающего командира и полюбить как славного парня, — этот человек предан Комитетом безопасности. Крайне возмущенные таким оборотом дела, одни тут же предложили выделить сильную группу, бойцов для личной охраны Энгельса, другие настаивали на том, чтобы немедленно направить в ратушу депутацию с решительным протестом, третьи были еще категоричней: «Вышвырнем их из ратуши и сядем там вместе с Энгельсом сами!» — кричали они, потрясая ружьями. С большим трудом командиру отряда удалось усмирить страсти и уговорить бойцов выждать хода событий до утра.
В Комитете безопасности были прекрасно осведомлены о популярности Энгельса в восставшем городе, и особенно — у рабочих отрядов. Члены Комитета понимали, что у этого молодого человека в его нежелании покинуть город при нужде есть на кого опереться. Поэтому хотя письмо, в котором он требовал, чтобы согласие на его отставку дал комендант, большинство членов и посчитало наглостью, однако пренебречь им никто не отважился. Было решено вызвать Мирбаха и добиться его согласия. Но комендант предстал перед Комитетом вместе со своим адъютантом, и это осложняло обстановку. Они стояли сейчас перед столом председателя рядом — плечо к плечу — седоголовый грузноватый комендант и его совсем молодой по виду, двадцативосьмилетний адъютант. Как же их разъединить? Как заставить первого содействовать изгнанию второго?
А адъютант между тем держался вовсе не так, как должен был бы держаться человек, которого хотят выдворить. В нем не было видно ни тени смущения или робости, сожаления или просительности. Наоборот, он не скрывает своего отношения к членам Комитета и говорит таким тоном, словно чинит допрос.
— Господин председатель, — допрашивал Энгельс, — под решением Комитета, которое я получил, нет подписей Хюнербейна, Нотъюнга и некоторых других членов. Чем это объяснить?
Хёхстеру не хотелось отвечать, и он имел полное право не отвечать хотя бы уже потому, что утром напомнил Энгельсу: решения Комитета принимаются простым большинством голосов. Но под прямым холодным взглядом этих бесстрашных голубых глаз председатель не мог отмолчаться.
— Названные вами лица, господни Энгельс, находятся вне города, в служебных командировках, а некоторые члены Комитета отсутствуют по болезни.
— Куда же это вы командировали Хюнербейна и Нотъюнга? — глаза Энгельса оставались холодными и спокойными, а губы скривились в усмешке. — Я едва ли ошибусь, если предположу, что одного вы направили в Берлин с письмом, преисполненным верноподданнических чувств, а второго — в текстильный Бармен за белой тканью, которая будет вам так необходима для флагов при приближении правительственных войск. Но я уверен, что ни тот, ни другой не знают истинного смысла своих миссий.
Хёхстер все-таки нашел в себе силы не ответить на это. Более того, поняв, что в присутствии Энгельса дело никак не продвинется вперед, он собрался с духом и, глядя поверх его головы, сказал:
— Господин Энгельс! Мы намерены провести секретное заседание. Вы не являетесь членом Комитета. Поэтому я вынужден просить вас покинуть зал.
Да, Энгельс не был членом Комитета. И ему ничего не оставалось, как покинуть ратушу.
— Хорошо, — сказал он, — я уйду из зала, по напоминаю вам, что из города удалюсь лишь в том случае, если приказ об этом подпишет комендант.
К ногам Энгельса сверху что-то упало. Он нагнулся. Это оказалась бабочка. Все та же роскошная nessaka obrinus!.. Но она была мертва. Вероятно, смерть застигла ее, когда ома сидела где-то на потолке, и мертвой бабочка провисела там еще дня два-три и вот, уже высохшая, упала на пол.
Энгельс поднял бабочку, положил на ладонь, подумал:
«На что это больше похоже — на их революционность или на мою роль в этом городе?»
Так с бабочкой в руке он и вышел из зала.
Все остальное время до позднего вечера Энгельс провел так же, как и в предыдущие дни: в заботах и хлопотах по обороне, в разъездах из конца в конец города, в беседах с командирами отрядов и рядовыми бойцами.
Когда совсем стемнело и пора было идти домой; на квартиру, отведенную Комитетом, Энгельс подумал, что там его, возможно, ожидает уже приказ, подписанный Мирбахом. Так, может быть, не идти туда, а переночевать где-то в другом месте? Где? Нагрянуть к Ханчке? О, это опять целая ночь пустых сентиментальных разговоров! А он так измотался за день, что хорошо бы как следует выспаться… А, черт с ним! Да и лучше все-таки знать истинное положение дел.
Но на квартире Энгельса ожидал не приказ, а маленькая записка Мирбаха. Он ставил в известность, что положение очень трудное, члены Комитета ему угрожают» от него требуют подписать составленный ими приказ, но пока он держится. Что будет завтра — предсказать невозможно.
«Спасибо и за это. Еще один день, да мой!» — подумал Энгельс.
Он быстро умылся, наскоро поел и, как только лег в постель, тотчас уснул беспробудным сном молодого, безумно уставшего человека.
Его разбудил стук в дверь. Вскочив, он взглянул на часы и изумился: было уже девять. Проспал! Впервые за все дни…
Вошел Мирбах.
— Можешь не спешить, — негромко проговорил он, устало садясь в кресло. — Я только что подписал приказ.
Продолжая быстро одеваться, Энгельс ничего не ответил.
— Они вызвали меня в семь утра и заявили, что если я не подпишу приказ о тебе, то они сейчас же издадут приказ о моем увольнении с должности главного коменданта.
Сказав: «Я слушаю тебя», Энгельс ушел за перегородку умываться.
— Они, конечно, осуществили бы свою угрозу, — чуть громче продолжал Мирбах. — И я таким образом оказался перед выбором: потерять оба наши поста или один. Рассудив, что мне еще удастся кое-что сделать для восстания, я капитулировал перед их требованием… Ты презираешь меня?
Энгельс наливал воду в таз, плескался, фыркал и ничего не отвечал. Он вошел в комнату, растирая полотенцем лицо и грудь. Потом перекинул полотенце через плечо, постоял посредине комнаты, прошел из угла в угол и грустно проговорил:
