Он знал, что главная причина ее забот и ее беспокойства — он сам. Не потому, что вскоре после приезда в Петербург, два года тому назад, он вынужден был просить ее о денежной помощи. Не потому, что и во время этой поездки обращался раза два с такой же просьбой. Не потому. Мать помогала с радостью, хотя он, конечно, готов был на все, чтобы иметь возможность не обращаться к ней с такими просьбами. Мать беспокоили не деньги — она была в вечной тревоге за будущее и второго своего сына, за саму его жизнь.
В памяти всплыло лицо матери: живые глаза, совсем уже седые волосы, родинка над верхней губой. В этом лице удивительно сочетались доброта и строгость, нежность и сдержанность. Он видел его таким особенно часто в дни своей болезни, в марте, когда мать приехала в Петербург из Москвы, чтобы ухаживать за сыном. Тогда же она познакомилась…
В дверь вежливо постучали.
— Войдите!
На пороге появился кондуктор.
— Извините, сударь. Нельзя ли к вам на свободное место перейти господину из соседнего отделения?
Молодому человеку не хотелось соседства, ему так хорошо ехалось в одиночестве. Он медленно провел ладонью по высокому лбу, и в медлительности жеста угадывалась досада.
— Чем же этому господину не нравится его отделение?
— Там дитё.
— Но до Вержболова остались сущие пустяки…
— Да, ехать теперь недалече, но он говорит, что больно уж устал от ребятенка, отдохнуть хотят…
— А других свободных мест в вагоне нет?
— Кабы были! — кондуктор развел руками. — Да вы не сомневайтесь, господин вполне приличный!
Все это настораживало, но молодой человек понимал, что его несогласие, в свою очередь, тоже может показаться подозрительным, а это не в его интересах. Он пожал плечами:
— Ну что же…
— Уж извините, сударь.
Кондуктор ушел. Молодой человек некоторое время напряженно ожидал нового соседа: перейти из одного отделения в другое — дело пустячное, но тот почему-то все не являлся. «Вероятно, передумал», — обрадовался молодой человек и через несколько минут незаметно для себя вновь погрузился в свои размышления.
…Он снова возвратился мыслью к матери, а от нее — к Наде. Мать познакомилась с ней в дни его болезни, когда обе они, то вместе, то поочередно, с тревогой и нежностью склонялись над его жарким изголовьем. Кажется, они понравились друг другу. Однажды, когда он начал выздоравливать, ему захотелось развлечь мать, и он рассказал ей, как Надя играла на сцене рабочего клуба. Ставили «Горе от ума». Наде поручили роль третьей княжны. Вся роль состояла из одной-единственной реплики: «Какой эшарп кузен мне подарил!» — но Надя усердно ходила на все репетиции, а в день премьеры перед выходом на сцену так разволновалась, что у нее, сел голос и она жалким, чудовищным образом проскрипела: «Какой эшарп кузен мне подарил!» Он вспомнил, как смешно изобразил тогда испуганную, безголосую Надю, как смеялась мать, слушая рассказ и переводя веселый добрый взгляд с него на Надю, с Нади на него, как сама она потом, смеясь, повторяла: «Какой эшарп кузен мне подарил!»
Вслед за Надей в памяти проступил образ Лафарга. Сначала он удивился такому прихотливому и неожиданному ходу своих мыслей, но тотчас понял, в чем дело. Познакомиться с Полем Лафаргом, прославленным деятелем социалистического движения Франции, другом Маркса, повидать его жену Лауру, дочь Маркса, было одним из сильнейших его желаний при посещении Парижа. Лафарга тоже интересовала встреча с молодым русским социалистом, и он пригласил его к себе в Ле-Перре, близ Парижа.
В день условленной встречи — это было еще в июне — он купил в книжном магазине Латинского квартала «Историю Парижской Коммуны» Проспера Лиссагарэ и так с книгой в руках и предстал перед Лафаргами. Поль, несмотря на свои пятьдесят три года, все еще юношески подвижный и изящный, все еще жадный до жизни и ее впечатлений, встретил гостя приветливо, любезно и тотчас же попытался увлечь его в водоворот политической беседы. Но это ему удалось лишь позже, вначале помешала Лаура. Принимая книгу, чтобы куда-нибудь положить ее, она медленно, словно вспоминая что-то очень далекое, проговорила:
— Лиссагарэ… Читаете?
— Только сегодня купил.
— Очень интересная штука! — сказал Лафарг. — Обязательно прочитайте. Маркс называл ее лучшей историей Коммуны. Прочитайте и книгу Лефрансе о Коммуне. Но с именем Лиссагарэ в нашем доме связаны и другие воспоминания, — он взглянул на жену и не заметил, чтобы она была недовольна или протестовала: этот русский сразу расположил обоих к доверию и откровенности. — Дело и том, что когда-то, теперь уж, наверное, лет тринадцать тому назад, Проспер Оливье Лиссагарэ, или Лиссо, как мы его звали, сватался к Элеоноре, к Тусси, младшей сестре Лауры. Они были даже помолвлены, но в конце концов Тусси так и не решилась на этот брак.
— Он был на шестнадцать или семнадцать лет старше ее, — задумчиво проговорила Лаура.
— Да, но дело не только в этом, — видимо не желая вдаваться в подробности неожиданно возникшей темы разговора, сказал Лафарг. — Скажу лишь, что, когда Тусси дала ему окончательный отказ, все мы с облегчением вздохнули.
— А вы не женаты? — вдруг спросила Лаура.
— Пока нет, — ответил он и вдруг в этом уютном семейном доме при виде дружной супружеской четы с небывалой дотоле отчетливостью подумал о Наде как о своей будущей жене. Именно поэтому ее имя и имя Лафаргов вступили в его сознании в некую внешне довольно нелогичную, но вполне ощутимую связь, и одно из них могло теперь вызывать в памяти другое.
— «Пока» — это значит, что предмет уже найден, — ясновидчески улыбнувшись, прокомментировала Лаура. — Как же ее звать, если не секрет? Русские имена очень красивы, я люблю их.
— Как? — несмотря на сердечное расположение хозяев и их родительский по отношению к нему возраст, он не решался в таком деле открыться до конца и произнести Надино имя, но не мог и промолчать, отринуть их вполне дружеский интерес, и он выбрал третье: назвать подпольное Надино прозвище. — Как ее зовут? Минога.
— Минога? — изумился Лафарг. — Что это за имя?
А Лаура сразу все поняла — и душевное затруднение этого русского, и что такое Минога: ведь она выросла в семье, где всем давали прозвища. Она рассмеялась:
— Чему ты удивляешься? Разве ты забыл, что меня в свое время звали Какаду, Наездница, Фея кухни и даже Птичий глаз, что не менее странно, чем Минога. Энгельс и сейчас никогда не зовет меня по имени.
— Ах, вот оно что! — наконец понял и Лафарг. — Это нам знакомо. Меня Маркс чаще всего называл Негром. Ну а есть ли второе имя у вас?
У гостя оно было. За высокий, с залысинами лоб, за начитанность, за умение подойти к самым неожиданным жизненным вопросам и к самым разным людям, наконец, за то, что среди товарищей социал-демократов и среди рабочих он никогда не становился в позу надменного учителя, а был просто более опытным и знающим товарищем, — за все это петербургские марксисты прозвали его Стариком. Он уже хотел было произнести это слово, но Лафарг перебил его намерение:
— Маркса, как вы, конечно, знаете, мы все звали Мавром. Так за смуглость его нарекли дети. Но когда он был в вашем возрасте или немного постарше, у него было другое прозвище. В Союзе коммунистов, как рассказывал Энгельс, его звали Vater Marx — Отец Маркс или просто Фатер. Подумайте только, человеку лет двадцать семь — двадцать восемь, а все друзья и единомышленники, среди которых очень многие были гораздо старше, зовут его Отцом! Настолько Маркс превосходил всех, таким общепризнанным был его авторитет! — Лафарг помолчал, видимо вспоминая далекие годы, но через несколько мгновений встрепенулся. — Так что же за прозвище у вас?
Гость немного помедлил, провел рукой по широкому лбу и глуховато ответил:
— Конечно, у меня тоже есть прозвище. Меня зовут Волгарь. Я с Волги, из Симбирска…
Потом Лафарг пригласил его в кабинет, и, пока Лаура накрывала на террасе стол, они отвели наконец душу в разговоре на политические темы. Русского интересовало все. Он расспрашивал хозяина дома о Марксе, о подробностях нынешней политической ситуации во Франции и о многом другом. Казалось, его расспросы довольно хаотичны. Но это было не так. Он хотел получить от многоопытного собеседника прежде всего то, что могло ему пригодиться для развертывания политической борьбы дома, в России.
