— Первый раз слышу! — воскликнул Энгельс с таким видом, что трудно было понять, смеется он или говорит правду. Гейгер решил, что ему выгоднее принять его слова за чистую монету.

— Вы не знаете и о том, что в ваш редакционный комитет он угодил прямо из крепости Везель, откуда бежал вскоре после известных февральских событий в Париже, — у Гейгера не поворачивался язык произнести слово «революция», — и незадолго до столь же известных событий в Берлине?

— Что вы говорите! Кто бы мог подумать! На вид такой скромный парень, и ведь очень молодой. К тому же пишет стихи и прекрасно знает латынь. Если б вы слышали, как он произносит речь «О величии римлян»!

Теперь было совершенно ясно, что Энгельс насмешничает, он устал от Гейгера, и ему захотелось немного развлечься. Гейгер решил, что такое нарушение благопристойности он уже не может оставить незамеченным, и потому довольно строго сказал:

— Латынь и величие римлян здесь ни при чем, господин Энгельс.

— Пожалуй, — легко согласился тот, — но как бы то ни было, а лишь только Маркс вернется, я тотчас доложу ему, что под видом доктора юридических наук у нас в редакции скрывается беглый каторжник.

— А я на вашем месте, — уже с прежней доброжелательностью в голосе сказал Гейгер, — еще до возвращения Маркса внимательно посмотрел бы вокруг себя в редакции. Одни из ваших редакционных сотоварищей были изгнаны из университетов, другие сидели в тюрьмах и бежали, третьи — тот же Дронке, Шаппер и сам шеф-редактор, — по сути дела, являются иностранцами…

— Карл Маркс — иностранец! — засмеялся Энгельс.

— Да, иностранец, — твердо повторил Гейгер. — Все названные мною лица не имеют прусского подданства.

— Разве слово «подданство» не было сдано в архив революцией? И разве первый, уже утвержденный параграф германских основных прав не гласит, что всякий немец имеет общегерманское право гражданства?

— К таким вопросам мы подходим чрезвычайно серьезно. — На подвижном лице Гейгера боролись волны притворной доброты и подлинной суровости.

— Да, я знаю. Настолько серьезно, что вот уже несколько месяцев известный всей Германии и Европе общественный деятель не может добиться восстановления своего прусского гражданства; настолько серьезно, что, если бы не протест рабочих, вы еще две недели тому назад выслали бы из Кёльна и из Пруссии Карла Шаппера с женой и тремя детьми. Как видно, упомянутый первый параграф в вашем толковании означает, что всякий немец может быть выслан из всех тридцати шести немецких государств. Видно, наряду с законодательством Национального собрания существует и ваше личное законодательство, господин Гейгер.

— Я это уже слышал со страниц «Новой Рейнской газеты».

— Извините, что повторился, но в таком случае хотелось бы узнать, уж не располагаете ли вы сведениями о том, что Национальное собрание, это хилое, но все же законное дитя революции, скоро будет задушено?

— Я не пророк, — уклонился Гейгер.

— Тогда, чтобы покончить с этим вопросом, позвольте мне высказать одно пророчество. — Энгельс не сводил глаз с лица Гейгера, на котором суровость наконец победила доброту, но, в свою очередь, уже теснилась настороженностью. — Я вам скажу то, что хорошо следовало бы знать прусскому правительству и его чиновникам.

Гейгер сложил руки на груди, внутренне напрягся, ожидая очередной дерзости.

— Германия, — продолжал Энгельс, — со временем будет гордиться тем, что Карл Маркс ее сын. А у вас, господин Гейгер, имеется лучезарная перспектива остаться в истории человеком, который всячески препятствовал Марксу получить права прусского гражданства.

— Ах, как мы далеко ушли от темы нашего разговора! — воскликнул Гейгер почти радостно, так как ожидал гораздо большей неприятности. — История… Будущее… Вернемся к нынешнему дню. — Его лицо опять залила доброта.

— Ну, вернемся. — Энгельс и сам не хотел говорить об этом, ведь завтра в газете должна быть напечатана статья «Маркс и прусское подданство». Там все будет названо своими именами. Статья состоит из нескольких фраз от редакции и довольно большого письма Маркса министру внутренних дел Пруссии Кюльветтеру. Письмо это — резкий и возмущенный протест на ответ Гейгера, полученный Марксом в связи с его просьбой о предоставлении ему прав прусского гражданства. Ответ включен в письмо, и завтра его будут знать в Кёльне все. Лишь бы вовремя вручить наборщикам!..

— Интересно, Господин Энгельс, — с отличной профессиональной выучкой продолжая держаться доброжелательного тона, сказал Гейгер, — не чувствуете ли вы себя в редакции… как бы это выразиться?.. Ну, белой вороной, что ли?

— Не могу даже предположить, — пожал плечами Энгельс, — с какой стороны в вашу голову залетела такая мысль.

— Эта мысль родилась из естественного сопоставления фактов. — Гейгер опустил скрещенные на груди руки и широко развел их вдоль стола, как бы показывая, что намерен сейчас вывалить на стол все упомянутые факты. — О том, что представляют собой ваши коллеги по редакции в настоящее время, я уже говорил. А кто они по происхождению? У двух отцы бедные сельские священники, у третьего отец учитель гимназии в маленьком городке, у четвертого — крепостной крестьянин!..

— Ну и что? — нетерпеливо перебил Энгельс.

— Как — что? А вы-то сын едва ли не самого богатого человека в Бармене…

Самого богатого.

— Вы наследник крупнейшего дела. У вашего отца есть предприятия даже за границей, в Англии. Вы богаты! А креме того, вы молоды, вы чуть ли не моложе всех остальных в редакции, во всяком случае, Шаппер и Вильгельм Вольф лет на десять старше вас, Маркс тоже старше…

— Зато я на год старше Веерта и почти на два старше Дронке, — усмехнулся Энгельс.

— Пусть! Но у Веерта, как и у Вольфа, нет здоровья, Дронке — смешной коротышка, у вас же здоровье хоть куда, а ваша внешность — это внешность настоящего немца: высокий и стройный, голубоглазый и русый… Зигфрид, и только!

Энгельс встал, хотел что-то сказать, но, как иногда с ним случалось в минуты волнения, он начал заикаться и не мог сразу выговорить то, что вертелось на языке.

— Что же касается вашего паспорта, господин Энгельс, — Гейгер торопился говорить, опасаясь, что будет сейчас перебит, — то он в полном порядке, и ваше прусское подданство ни у кого не вызывает сомнений. К тому же далеко не пустяк и то, что вы ниоткуда не высылались и не сидели в тюрьмах, подобно большинству ваших коллег.

— Во-первых, — справился наконец с заиканием Энгельс, — относительно высылок, ссылок и тюрем Зигфрид сохраняет прекрасные перспективы.

— Ах, не шутите так, господин Энгельс! — Гейгер даже прижал руки к груди.

— А во-вторых, что вам, в конце концов, от меня надо, господин исполняющий обязанности?

Гейгер тоже встал, подошел к Энгельсу и ласково взял его за пуговицу.

— Я хочу только одного. Я хочу, чтобы вы поняли, что вы совершенно случайный человек в этой компании. У вас великолепное будущее, а у них — ни у одного! — нет никакого завтра.

Гейгер вернулся к креслу, взял со стола небольшой листок бумаги и хотел было вслух прочитать, что на нем написано, но почему-то не решился, а протянул листок Энгельсу. Это опять были стихи Веерта. Конечно, произнести их вслух Гейгер никак не мог, язык не повернулся бы. А Энгельс с удовольствием продекламировал:

— Достаточно, достаточно, — поморщился Гейгер, ему и слушать-то такие стихи было истинным наказанием.

— Нет уж, давайте дойдем до конца недели, — возразил Энгельс.