— Что такое? — Трудно сказать, чего больше — гнева или изумления — отразилось на лице Ивана Даниловича. Он долго смотрел на Николая и вдруг обнаружил, что сын выше его чуть не на полголовы. А раньше этого не замечал.

— Если бы Клаша была такая, как бы говорите, я бы за нее не заступился. — Действительно, выше был Николай отца. И даже смотрел на него сверху вниз. — Но мерзавкой мою сестру я никому назвать не позволю! И пальцем тронуть ее не дам!

— Это ты мне говоришь, отцу своему?! — хрипло и прерывисто спросил Иван Данилович. Его лицо потемнело, быстро-быстро помаргивали глаза, судорожно подергивались руки.

— И вам, и матери. Мы с Клавдией — оба комсомольцы. И никто ни в чем нас упрекнуть не может. Очень хочется нам тоже, чтобы и про вас люди говорили… хорошее. О Шаталовых, слава богу, на селе еще худо не отзывались… Пока.

«Пока» — вот это коротенькое слово, добавленное сыном после некоторого раздумья, больше всего и сразило Ивана Даниловича Шаталова. Грозным предостережением прозвучало это словечко. «Что же люди-то болтают, если так говорит даже родной сын?» Иван Данилович далеко не сразу сообразил, что, в сущности, ничего плохого Николай про него не сказал и ни в чем его не упрекнул. Но вот это проклятое «пока». Именно оно вытянуло-таки из-под спуда то, чего не могло не быть у бывшего батрака и старого партийца, — совесть. Очень это хорошее чувство, заложенное почти в каждом человеке. Только у некоторых оно глубоко запрятано и не скоро до него доберешься.

Долго молча стоял Иван Данилович перед сыном и дочерью, сжимая пальцами ненужный, даже больше того — оттягивающий руку ремень. И не злость, а обида постепенно заполнила все его грузное тело от ступней ног до кончиков усов, И не ругаться уже ему хотелось, а зареветь — вот так же, как хлюпала и сморкалась в сторонке его жена. Нет горше той обиды, когда не знает еще человек, на кого и за что ему обижаться. А обидеться на самого себя кажется нелепым. Все-таки уважаемый человек… Пока! Будь ты неладно, заноза-слово!

— Как же это ты, Клаша, с отцом своим так поступаешь, а?.. Может быть, и жить-то ему, старому, осталось… какой-нибудь пяток годков!

Ишь ты, как заговорил Иван Данилович! Несчастным оказался. Прямо сирота с ремнем в руке. Пяток годков ему протянуть бы. Черта с два — и все двадцать протянет!

Но так мог бы рассуждать человек со стороны, а ведь Клавдия Ивану Даниловичу — дочь, и дочь, любящая своего отца.

— Знаешь ведь ты, Клаша, что с Торопчиным у нас нелады. Ну, а кто прав — время покажет, а люди укажут… Да, может быть, через полгода, через год я первый ему поклонюсь. А сейчас… Неужели тебе не жалко отца, Клавдия?

Вот они — доходчивые слова. Ну, конечно, разве может Клавдия остаться равнодушной, видя, что ее отец искренне и не на шутку расстроился? А тут еще мать заголосила так, как будто понесли Ивана Даниловича из его дома ногами вперед.

— Папаша, — заговорила после длительного молчания Клавдия. Поднялась и приблизилась к отцу. — Если я и уйду к Ивану Григорьевичу… — довольно твердо произнесла эти слова Клавдия. — А без него жизни для меня нет! — и еще того тверже прозвучал голос девушки. Размякший было папаша вновь насторожился, но сразу же несколько успокоился, услышав конец обращения: — Только без вашего и мамашиного согласия я этого делать не собираюсь. Да и Иван Григорьевич на такой поступок не пойдет!

«Ага, испугался, видно», — мелькнула в голове попаши ершистая мыслишка, но на словах она прозвучала так:

— Надо думать.

— Вот почему и прошу я вас, папаша, отпустить меня до осени в Тамбов.

— Чего ты там не видала? — Иван Данилович подозрительно уставился на дочь. Уж не кроется ли тут опять какой-нибудь подвох?

— В райкоме комсомола получены три путевки на курсы животноводческие, при областном отделе сельского хозяйства. И Дуся Самсонова обещала одну выхлопотать. — Клавдия улыбнулась. — «Я, говорит, для тебя, Клаша, эту путевку зубами вырву».

— Ох, и Дуська! — Николай тоже улыбнулся во весь свой белозубый рот и мечтательно запустил в чуб пятерню.

— Угу, — Иван Данилович глубокомысленно задумался. Потом обратился к жене. — Как, мать?

— Решай сам, Иван Данилович. Ты ведь хозяин в доме… — всхлипнув, отозвалась Прасковья Ивановна.

Прошли весенние дожди. Теплые, обильные, животворные. Наступила не знойная еще, но уже теплая погода. Солнце лишь ненадолго укрывалось от глаз людей и день ото дня появлялось над горизонтом все более лучистое. Небо щедро насыщало землю богатырской силой тепла и влаги.

А земля, увлажненная и распаренная, ласковая и могучая русская земля, как бы очнувшись от тяжелого забытья, решила вознаградить людей, облагородивших и украсивших своим трудом ее необъятные просторы.

На диво согласные поднялись хлеба. Яркой, пахучей листвой оделись кусты и деревья. Зазеленели и разукрасились первыми, особенно благоуханными, цветами луга и лесные поляны. Огласились птичьим разноголосьем сады и рощи.

— Ну, набрала землица силу. Будет нынче из годов год! — уверенно сказал Торопчину сторож при мельнице, кроме того «промышлявший удами рыбу», старик Афанасий Иванович Луковцев, прозванный неизвестно почему Афоней-дурачком. Прожил, правда, Афоня всю свою жизнь одиноким, нелюдимым, неприветливым. Но разве это дурость?

— Да. Вот скоро еще пустим гидростанцию. И тебе, Афанасий Иванович, в сторожку свет проведем, — Иван Григорьевич, скручивавший рулетку, окинул любовным взглядом работы, развернувшиеся на старой, заброшенной в годы войны плотине.

Рядом с обветшалым, перекосившимся, почерневшим от времени и сырости коробом мельницы, поставленной еще при царе, высился сочившийся янтарными смоляными каплями новый сруб гидростанции. Весь мельничный двор был загроможден бревнами, штабелями теса, грудами пахучей щепы, ворохами хвороста и ржаной соломы. Над тихими, заросшими камышом и кувшинками крохотными озерками и заводями спущенного пруда разносились голоса людей, пронзительный посвист куликов.

Стучали топоры, визжали продольные пилы, садко ухала, загоняя в землю сваи, десятипудовая «баба». Плотники заканчивали рубку турбинной камеры, обшивку лотка. Подходили к завершению земляные работы и на самой плотине.

— Теперь пойдет. Уж раз Федор Бубенцов занялся — этот своего не упустит. И откуда берутся такие настойчивые люди? — Луковцев говорил, не глядя на Торопчина, как бы сам с собой. Иван Григорьевич видел только путаную, совершенно седую, но не поредевшую копну волос над покатыми, костистыми плечами. Афоня плел из тонких и гибких ивовых прутиков «вентерь», хитроумную ловушку для рыбы.

К Ивану Григорьевичу подошел секретарь парторганизации колхоза «Светлый путь» Ефремов. Павел Савельевич сдержал свое слово, данное Торопчину. Как только окончились весенний сев и подъем паров, семь плотников из «Светлого пути», во главе с самим Ефремовым, пришли в правление колхоза «Заря», — Пришли со своими инструментами и пшеном в домотканных заплечных мешках. Неторопливые, осмотрительные, мозговитые плотники русского села, способные из четырех дерев баню срубить. Да еще на конек топором петуха вытесать из чурбана. Недаром таких мастеров зовут умельцами!

Долг платежом красен.

Не обманули и Бубенцова железнодорожники. Вовремя доставили лес.

Поддержала и область — из Тамбова прибыли в помощь прорабу два студента-практиканта.

И строительство гидростанции, начатое еще до войны, — предприятие, веру в которое потеряли было и сами зачинатели, — ожило.

В некоторых домах женщины сняли газетки, которыми были обернуты от пыли и мух патроны и лампочки. А Иван Данилович Шаталов подарил сельскому клубу лампу-молнию и двухведерный бидон керосину, сопроводив подарок любимым своим изречением: «Наше не пропадет!»

— Беспокоит меня, Иван Григорьевич, одна вещь, — озабоченно сказал Торопчину Ефремов. — Обязательство-то мы дали, а, пожалуй, до сенокоса не управимся.