— Да-а… Боюсь, что задержат земляные работы. Сейчас на прополке народ будет занят. — Торопчин присел рядом с Афоней на бревнышко.

— А хотелось бы! — Ефремов сдвинул на затылок сплющенную и засаленную фуражку. Отер рукавом пот с кирпичного, изборожденного глубокими прорезами морщин лба. Улыбнулся. — Поверишь, Иван Григорьевич, избу себе в прошлом году я рубил, а такого старания не было. А тут — чужим людям… — Ефремов спохватился и закруглил: — Ба-альшое дело!

— Чужим? — Торопчин не пропустил нехорошего слова.

— Ну, не себе, что ли. Правда, я вашему председателю удочку закинул. Останется ведь у вас ток, киловатт до двенадцати. Так, чтобы нам для больницы и школы хотя бы… — Ефремов искоса взглянул на Торопчина. — Проводку-то, конечно, мы сами осилим.

— Ну, а Бубенцов что? — спросил Торопчин.

Ефремов ответил не сразу. Помрачнел.

— Может, и хорош Федор Васильевич для вас, а и то навряд ли. Уж больно прижимист. Таких самых, пожалуй, мы в тридцать первом раскулачивали.

— Брось, Павел Савельевич. Ерунду городишь! — строго возразил Торопчин. Но расстроился.

— Знаю, что вы друг за друга горой…

— Брось, говорю! — уже зло оборвал Ефремова Иван Григорьевич. И, чтобы сгладить резкость, добавил: — Давай лучше закурим.

— Савельич! — гулко, как из бочки, раздался голос из турбинной камеры.

— Сейчас. Вторую пока подводи! — подавая Торопчину кисет, откликнулся Ефремов и заговорил торопливо: — «Ток, говорит, я вам дам». Это Бубенцов-то. «Только сперва подчистую с „Зарей“ рассчитайтесь». И еще, значит, должны мы на земляные работы сорок человек сюда прислать на восемь дён. «Пока мои, говорит, на прополке будут». Мало того, осенью чтобы наши плотники пришли скотные дворы вам править. Это как?

Торопчин ничего не ответил. Он не смотрел на Ефремова. Не мог. Как будто бы он, а не Бубенцов, поставил колхозу «Светлый путь» такие жесткие условия.

— С кого сорвать хочет? Ведь только-только на ноги наше хозяйство поднимается.

— Савельич! — вновь прогудела турбинная.

— Иду!.. Хоть бы ты подействовал на него, Иван Григорьевич. Неужто же наши колхозники вашим — чужие люди?

Ефремов поспешно пошел, даже не дождавшись ответа Торопчина. На ходу вытащил из-за ремня топор, попробовал рукой острие.

— Хороший человек Павел Савельев, — опять как бы сам себе сказал Луковцев. — О чужом радеет, как о своем. А вот председатель наш в деда, видно, задался. Дедок его настоящим коршуном был. У соседа, бывалыча, полена не возьмет, но и своего не упустит!

— В те времена жизнь другая была, Афанасий Иванович, — рассеянно присматриваясь к тому, как ловко тонкие и сухие пальцы Луковцева вяжут друг с другом ивовые прутики, сказал Торопчин. — Тогда каждый, волей-неволей, беспокоился только о своей судьбе, а сейчас у нас колхозы.

Луковцев приостановил работу и поднял голову. На Торопчина глянули по-ребячьи простодушные, и вместе с тем по-стариковски пытливые глаза.

— Вот и Федор Васильевич так мне объяснял. Долго как-то мы с ним беседовали. О социализме.

— О социализме? — Торопчин искренно удивился.

— О нем самом, — подтвердил Афоня, — Хорошо он мне растолковал, да только… непонятливый я, видно.

— Ну-ка, ну-ка, — Торопчина живо заинтересовали слова старика. Много раз пытался он завязать настоящий разговор с Бубенцовым, выяснить наконец, где же самый корень ошибочного поведения Федора Васильевича, но ничего не получалось. А чувствовал Иван Григорьевич, даже уверен был, что не просто самодурство или тупое упрямство руководит некоторыми действиями председателя. И слова его «разве для себя я стараюсь» были не простой фразой.

— Так что же, Афанасий Иванович, сказал тебе Федор Васильевич?

— Да то же, что и ты, Иван Григорьевич. Раньше, говорит, единоличники были, а теперь колхоз.

— Колхоз колхозу рознь.

— Вот, вот. И председатель так говорит, — живо отозвался Афоня.

— Так чего же ты не понимаешь? — сам несколько сбитый с толку словами Луковцева, спросил Торопчин. Получалось, что оба они с Бубенцовым в одну дудку дуют.

— При чем он тут, социализм-то? — неожиданно осердившись, спросил Луковцев.

— Вот тебе и раз! — вырвалось у Торопчина. От изумления он даже высыпал мимо «козьей ножки» щепотку табаку. «А может быть, и вправду дурачок Афоня?» — невольно мелькнула мысль.

— Жил, например, раньше крестьянин, — старик концом прутика нарисовал на земле маленький кружочек и точку в середине кружка поставил. — А рядом второй. А тут третий… — Еще несколько кружочков вывел на земле прутик. — И каждый обрабатывал свой надел. Один, конечно, жил богаче, другой в бедности, неровно, словом, жили люди. Так?

— Так, — подтвердил Иван Григорьевич. — Почему и порешили мы ту неровную жизнь.

— Порешили, да не вдруг! — возразил Луковцев. — Ну, объединили вы крестьян в колхоз. — Прутик обвел общей чертой все маленькие кружочки, — Верно, в колхозе люди хоть и под разными крышами живут, а работают артельно и хлеб общий едят. Но, правду сказать, равномерности нет и в колхозе.

— Ясно. Кто лучше работает, тот лучше и живет. — Иван Григорьевич начал уже улавливать мысль Афони. — К коммунизму мы пока еще, Афанасий Иванович, не пришли.

— А вот который колхоз скорее достигнет коммунизма? К примеру, наша «Заря» или «Светлый путь»?

Этот наивный, неожиданно поставленный Луковцевым вопрос, однако, многое объяснил Торопчину.

— Ну, а Бубенцов как говорит? — спросил он, невольно улыбнувшись.

— У того линия прямая. Через год, говорит, у меня в колхозе полный порядок будет. А годков через десяток и коммуной заживем! Изобильно, значит. К тебе, говорит, Афоня, специально бабу приставим, чтобы пышки каждый день пекла.

— Стремление у нашего председателя неплохое, — Торопчин весело взглянул на Луковцева. — Значит, по Бубенцову — колхозы наши к коммунизму наперегонки бегут, как ребята до яблони. Какой колхоз, выходит, скорее разбогатеет, тот и коммунистическим будет?.. Так, что ли, он говорил?

— Так, кажется, — раздумчиво сказал Афоня. Подумал и подтвердил уже увереннее: — Его слова!

— Смотри, как просто, оказывается, коммунизм-то построить, — все еще улыбаясь, сказал Торопчин, — И чего это люди добиваются счастья сотни лет, когда вот оно — под рукой лежит.

— Неужели? — Луковцев поднял голову и взглянул на Торопчина так, что Иван Григорьевич смутился. Понял, что спрашивает его совсем не дурачок, а человек, который, повидимому, многое передумал за свою медленно тянущуюся одинокую жизнь. А он, партийный руководитель колхоза, отвечает шуткой. Стыдно даже стало Ивану Григорьевичу. И он подсел к Луковцеву поближе, заговорил серьезно, не сразу находя нужные слова.

— Понимаешь ли, Афанасий Иванович… вот… вот взгляни, например, на то дерево. Куда оно годится? На дрова разве, да и то — сердцевина в нем, наверное, трухлявая.

— Дерево никудышное, — согласился Луковцев. — Молния его поразила в позапрошлом году на Николу летнего. Потому вытянулось вона как, а стоит на отшибе. Ну и притянуло на себя силу небесную.

У поворота дороги, уходящей вдоль по берегу от плотины, высилась одинокая старая ветла. Высохло и захирело некогда цветущее дерево, расщепленное ударом молнии от кроны и до корней. И только на обращенной к мельничному пруду стороне курчавились еще молодыми листьями несколько ветвей, выглядевших особенно зелеными среди угрюмо щетинившихся, черных, как бы обугленных сучьев.

— Тут что удивительно, Афанасий Иванович: на обреченном, можно сказать, дереве и такие веселые веточки сохранились. Но только недолго им красоваться среди дряхлости. Теперь подумай, да разве мог бы наш колхоз процветать, а мы с тобой в этом колхозе спокойно жить, если бы кругом все пришло в упадок?.. Нет! И вот нынешний год особенно показал, в чем наша сила, чем крепок каждый колхоз, каждый район, каждая область. Государство наше социалистическое — вот становой хребет, по которому все жизненные соки идут и по ветвям да по веточкам растекаются. Живет государство — живем и мы! Крепнет, наливается силой наше государство — не страшен и нам с тобой никакой враг! Понял ты меня, Афанасий Иванович?.