— Иду… Мало им, дьяволам, недели!

Балахонов с сердцем захлопнул дверь.

— Ну, не дают вам покою — и только, — послышался из-за занавески расстроенный голос Коренковой. — И чего суетятся люди?

— Дела, значит… Так я пошел, Марья Николаевна. Видно, не судьба нам с тобой побеседовать… — фраза прозвучала уж очень мрачно, и потому Балахонов смягчил ее, добавив еще одно словечко: — сегодня.

— Еще что! — встревоженно откликнулась Коренкова. — Чай, не весь же день заседать будете.

— Разве так, — Балахонов уже веселее взглянул на заколыхавшуюся занавеску.

— А я буду тебя ждать, Никифор Игнатьевич.

Как будто бы ничего особенного не было в последних словах Коренковой. Но как прозвучала эта фраза! Негромко, ласково. Балахонову показалось, что за всю свою жизнь он не слышал таких приятных слов.

Надо было уходить, но у кузнеца ноги словно прилипли к полу. Не идут — и только. И сказать он больше ничего не мог. Постоял пеньком около двери. Потом, вспомнив, сунул руку в карман, достал цветную коробочку, ступая на носки и балансируя длинными руками, прошел по избе и положил свой подарок на стол, на самую середину.

Надо же было так случиться, что именно в этот день, такой радостный для всех колхозников «Зари», произошла крупная ссора между председателем колхоза и секретарем партийной организации.

Поводом для ссоры послужило то обстоятельство, что в отсутствие Бубенцова Торопчин собрал правление колхоза и настоял на том, чтобы оказать помощь сеялками и лошадьми соседнему колхозу «Светлый путь». Но это был только повод, завершивший наметившееся значительно ранее расхождение во взглядах, даже, пожалуй, в психологии, между Бубенцовым и Торопчиным. Но так как про это расхождение знали, а вернее — чувствовали его, только они двое, всем остальным колхозникам «Зари» ссора в первый момент показалась просто нелепой, даже дикой. Действительно, работали оба так хорошо и дружно, оба всей душой радели о колхозных делах, ни разу друг с другом не ругались, на людях во всяком случае, — и вдруг…

Скандал, а иначе такую размолвку и назвать было нельзя, разразился около конюшни, в присутствии многих колхозников, что придавало происшествию еще большую значительность и остроту.

Только что укатили из села сеялки, снаряженные для колхоза «Светлый путь». С машинами ушли для помощи двое комсомольцев: Петр Аникеев, решивший для такого случая еще на четыре дня отложить свой отъезд в Тамбов, и младший конюх Никита Кочетков. Никиту направил с лошадьми «для хозяйского глаза» сам Торопчин.

Перед уходом сеялок на площади произошла сцена, растрогавшая многих колхозников.

Секретарь партийной организации колхоза «Светлый путь» Ефремов, до этой минуты все еще сомневавшийся в успешном исходе своей миссии, — самим ведь трудно, а тут еще другим помогай, — прямо не поверил своим глазам. Долго смотрел на подкатившие к нему сеялки, потом перевел взгляд на Торопчина, хотел что-то сказать Ивану Григорьевичу, но передумал и повернулся к группе колхозников, собравшихся около конюшен.

— Значит, не только на фронте наши люди друг за друга горой стояли. Никогда, видно, советский человек не оставит товарища в беде. Знаю, что теперь сказать своим колхозникам. А вам… дорогие друзья, товарищи…

Ефремов стянул с головы картуз и низко поклонился собравшимся.

— Управляйтесь, Павел Савельевич! А осенью, гляди, вместе загуляем! — не так, как всегда, звонко и задорно, а мягко и задушевно ответила Ефремову за всех Дуся Самсонова.

И вот буквально через несколько минут после такого хорошего разговора к конюшне примчался на своем мотоцикле председатель колхоза Бубенцов.

Федор Васильевич был, что называется, в полном параде. Новенькая гимнастерка, брюки с кантом, щегольские хромовые сапоги. На груди все восемь боевых наград. Нарядился так председатель для представительности: он выезжал в район по важному делу.

Бубенцов остановил машину, выключил мотор и направился прямо к Торопчину. И хотя он не сказал еще ни одного слова, все присутствовавшие почувствовали неладное.

Незадолго до этого у Бубенцова произошел разговор с Иваном Даниловичем Шаталовым и Павлом Тарасовичем Кочетковым. Оба члена правления, повидимому, случайно встретились с возвращавшимся на село председателем у его дома.

— Куда катался, Федор Васильевич? — здороваясь с Бубенцовым за руку, необычно приветливо спросил Иван Данилович.

— Именно что катался, — уклончиво, но весело ответил Бубенцов. Ом был в отличном настроении.

— Тоже не вредно, передохнуть не мешает. А мы тут без тебя соорудили хорошее дело.

Федор Васильевич, осматривавший втулку заднего колеса мотоцикла, поднял голову. Черт его знает, этого усача, говорит одно, а слышится всегда другое.

— В благодетели рода человеческого вышли! — с насмешливой ухмылкой добавил завхоз.

Бубенцов выпрямился. Пристально взглянул на Шаталова и Кочеткова. У обоих лица веселые. Спросил:

— Чего опять придумали?

— Придумали не мы, мы только решали, — сказал Иван Данилович.

— А решали — мы? — повернулся к Шаталову Кочетков.

— А то кто же? Раз правление — значит мы. Дело такое, Федор Васильевич, — уже серьезно, даже озабоченно обратился Шаталов к Бубенцову. — Приезжал к нам сюда Ефремов Павел Савельевич. Знаешь небось, из колхоза «Светлый путь» новый секретарь?

— Еще бы не знать, — Бубенцов нахмурился. — У меня этот колхоз вот где сидит. Восемьдесят центнеров ржи они нам должны, деньгами больше двух тысяч и молотилку зажилить хотят, на то похоже. — Бубенцов повернулся к Кочеткову. — Ты бы съездил, узнал. А в случае чего я и сам пройдусь по этому «Светлому пути».

— Узнавал уж я, — сказал Кочетков.

— Ну и что?

— В район везти молотилку теперь надо. На капитальный ставить.

— Вот сукины дети! Свой колхоз пропили да и чужого еще прихватили! — Хорошее настроение у Бубенцова испарилось окончательно.

Действительно, только недавно чуть не всё правление колхоза «Светлый путь» пошло под суд за систематическую пьянку и разбазаривание колхозного имущества.

— Вот почему я и за сеялки опасаюсь, — кстати ввернул Иван Данилович Шаталов.

— Какие сеялки?

— Наши. В помощь мы им отправили — две, да еще с тяглом. Все как полагается. — Шаталов внимательно поглядел на побелевшее сквозь загар от волнения лицо Бубенцова и спросил: — А разве с тобой секретарь не советовался?

— Какого черта вы тут дурака валяете! — свирепо глядя на Шаталова, крикнул Бубенцов.

— Ты не в ту сторону кричишь, товарищ Бубенцов, — с притворной обидой пробасил Шаталов. — Я за колхозное добро беспокоюсь не меньше твоего. И Павел Тарасович тоже возражал. Но Торопчина разве переспоришь? А главное — он и за тебя высказался.

— Так, — подтвердил и Кочетков. — Да и то сказать, у вас с секретарем дружба. Все, что в плошке, поделили, да и плошку пополам.

Жена Федора Васильевича, Маша, пристально следившая за разговором из окошка, начала не на шутку беспокоиться. Хотя она и не слышала слов, но по виду мужа догадывалась, что разговор для него неприятен. Осторожно, чтобы не обращать на себя внимания, распахнула створки окна, но услышала только резко и сердито заворчавший мотор. И увидела, как Бубенцов, круто развернувшись, «газанул» по улице, а Шаталов и Кочетков, мирно переговариваясь, пошли в другую сторону.

А о том, что произошло у конюшен, Маше рассказала картинно и подробно всеведущая Аграфена Присыпкина.

Скандал начался с «вежливого» разговора.

— Кто дал вам право, товарищ Торопчин, самочинно распоряжаться колхозным имуществом?

— Громко сказано, но неверно. Решение вынесло правление колхоза. Правда, по моей рекомендации.

Бубенцов и Торопчин начали разговор на «вы», сдержанно и даже с подчеркнутой вежливостью. Но для всех колхозников, напряженно прислушивавшихся к разговору, такая корректность звучала, пожалуй, хуже ругани.