— Спасибо. Оно у меня и так свежее, как у младенца. Ты вот что, Антон Степанович, закрывай-ка свое заведение да иди на поле. К Камынину в бригаду.

— Позвольте!..

— Я тебе дело говорю. За бороной ходить можешь? Сможешь. Чай, на селе вырос.

— Во-первых, меня с трудодней сняли, как вам известно, — загорячился оскорбленный таким неожиданным предложением парикмахер.

— Поработаешь — и выпишем. А нет — будешь бегать за харчами в «Светлый путь». И вообще лучше ты со мной не ссорься. Все сегодня на работу вышли. Неужели ты хуже других?

Направился в поле и Антон Ельников. И, неожиданно даже для самого себя, оказался неплохим работником, никак не хуже других. Два дня походил за бороной, потом перешел на культиватор, потом на сеялку. Всего десять дней проработал на посевной парикмахер — посвежел, загорел, бородой оброс. В азарт даже вошел, работая с одним из лучших сеяльщиков колхоза, Михаилом Шаталовым. Чуть-чуть на первое место не вышли. Аникеевы только не пустили.

Вот тебе и левша!

А впоследствии, занимая клиентов разговором, Ельников стал часто употреблять такую фразу:

— Намереваюсь сменить профессию, поскольку у меня больше склонности к физическому труду, нежели к умственному.

Был обеденный час. Высоко стояло солнце. Над полями струился воздух, насыщенный испарениями земли. Наискось тянулись к небу дымы бригадных костров.

Расположившись прямо на земле, вокруг артельных плошек, чинно и неторопливо люди ели суп. Правда, не все с хлебом, некоторые прикусывали картошкой.

На приварок колхоз выделил для посевной несколько баранов, отпустил пшена, картошки. Но хлеба оставалось только для детского сада и больницы.

Колхозники обедали, но основные работы — пахота, боронование и сев — не прекращались ни на час, ни на минуту. Народу сегодня было достаточно, и на обед один заменял другого. Лошадей подкармливали в борозде.

— Мое звено нынче получит только одной премии полтораста пудов зерновых, как не больше, — говорила в одной группе обедающих Дуся Самсонова.

— Врать — так уж до тысячи! — усомнился немолодой колхозник Василий Степунов и звучно схлебнул с ложки суп.

Другие рассмеялись, но Самсонову это не смутило.

— Если нет, вот при всех говорю, — осенью приходи, товарищ Степунов, и забирай у меня десять пудов. Хочешь ржи, хочешь проса. Даю честное комсомольское!

— Рожью, Василий, бери. Пшена-то и на огороде насобираешь, — посоветовали Степунову.

А он, явно заинтересованный таким разговором, даже жевать перестал. Не отрываясь, смотрел на Дусю. Долго смотрел. Потом сказал:

— И приду. Сегодня же бабе прикажу два чувала припасти.

— Но уж если звено получит полтораста пудов премии — с тебя пуд! Такой уговор. — Самсонова говорила очень серьезно. Только в глазах ее то появлялись, то пропадали озорные чертенята.

— Вот тебе так! — Тут уж все приостановили еду. Интересно все-таки. — Да что ж ты, Дарья, в два горла есть собираешься, что ли? С колхоза полтораста получишь да со Степунова пуд. Не давай, Василий!

Дуся расхохоталась.

— На то спор. Ведь Степунов не верит? А за науку надо платить. Ну, ударили по рукам?

Но хоть и хотелось Степунову получить ни за что ни про что десять пудов ржи, так было и решил — не пшеном брать, а рожью, но от спора он воздержался. Черт ее знает, а вдруг получит? Знал, конечно, Василий Степунов про постановление правительства. Но по-серьезному как-то над ним не задумывался.

Да и других, слушавших этот разговор, слова Самсоновой навели на размышление.

«Вот оно к чему клонится…»

Начала, наконец, пахоту и первая бригада. Точно «с полдён», как и обещала Марья Николаевна Коренкова.

Только не семь, как было намечено, а девять плугов сразу вышли у нее на борозду. Два добавочных плуга Балахонов ей, можно сказать, из ничего собрал.

Тягло Коренкова освободила из-под борон. А в бороны запрягла коров. Первую дала сама, свою личную, хоть и было у Марьи Николаевны четверо детей, а уж какое молоко у коровы, если на ней пашут! «Ничего. Не отощают ребята за каких-нибудь пять дён».

И еще нашлись в бригаде такие люди.

Труднее было с пахарями. Еще по осени два самых лучших плугаря перевелись к Брежневу. Правда, за один добавочный плуг становилась Настя Балахонова. А за другой?. Хоть сама становись. И это бы, конечно, не испугало Коренкову, — а то не приходилось в войну и пахать! Но нельзя: бригада — везде нужно последить, а раз пошел за плугом, кроме борозды, ничего не увидишь.

Выручило неожиданное.

Пришли на стан двое Шаталовых — Иван Данилович и сын его Николай.

— Ну, бригадир, куда становиться прикажешь?

Коренкова даже обомлела от изумления. Хоть и числились они оба в ее бригаде, но… Шаталов ведь! Да еще в такой обиде человек. Утром повстречались — и картуза не снял, так мотнул головой, как нищенке.

А тут сам пришел и сына привел. Вот как можно ошибиться в человеке!

— Не знаю уж, Иван Данилович, куда вы пожелаете.

— Умная ты женщина, а говоришь пустые слова, — наставительно пробасил Шаталов. — «Куда пожелаете»!.. Да, может, я министром пожелаю… За плуг, что ли, становиться прикажешь?

— Вот бы удружил!

— А ну, Николай, — обратился Иван Данилович к сыну, — покажем людям, какие такие Шаталовы!

На борозду вышел первым. Хоть и отвык Иван Данилович от такой работы, но не прошел и круга, как приноровился. Недаром ведь смолоду лет десять батрачил — тогда пахать приходилось от зари и до зари.

Ивана Григорьевича Торопчина в тот день, когда Бубенцов «гулял по колхозу», на селе не было. Он с раннего утра поехал в район получать продовольственную ссуду. Сам поехал, чтобы на месте ликвидировать задержку, если такая возникнет. Торопчин отлично понимал, что, если раздать колхозникам в такие трудные и напряженные дни хоть по нескольку килограммов муки на едока, — это окрылит народ. Ведь не секрет, что многие настоящего хлеба не едали чуть ли не с самого рождества. И сколько ты такому человеку ни говори правильных хороших слов, сколько ни убеждай его напрячь весь остаток сил для того, чтобы ушла и никогда не вернулась в колхоз нужда, — голова у него понимает, а живот возражает. Ты ему одно, а он тебе другое. «Ну ладно, говорит, была война, была нужда. А ведь теперь мирное время».

Может быть, и сознает такой в душе, что, не прав, что глупые, неверные это слова. Знает ведь отлично даже тот, кто в начале войны еще в одной рубашонке бегал, и тот, кто по дряхлости дальше чем на десять шагов от избы не отходил, — чего стоила стране и народу победа. Сколько сожрала за четыре года ненасытная война. А засуха?

Выйдут, конечно, колхозники на работу. Почти все выйдут. Другой дня три поворчит, а на четвертый усовестится. И большинство будет трудиться поистине самоотверженно. Но не все. Найдутся и такие, про которых можно сказать, слегка переиначив поговорку: «От дела не бегает, но и дела не делает».

Не весь народ одинаковый. И сколько сил еще должен положить Иван Григорьевич Торопчин, да и все коммунисты на селе, для того чтобы каждый колхозник понял великую правду.

Поздно вечером, почти ночью, подкатили к колхозному амбару два грузовика, груженные мукой.

Уже замерла на селе жизнь после закончившегося чуть ли не с зарей трудового дня. Опустела темная улица, погасли почти во всех избах огоньки. Даже собаки — только две выскочили облаять машины, с надсадным рычаньем поднимавшиеся от моста вверх по улице.

Однако не успела еще начаться разгрузка хлеба с грузовиков, как буквально вся площадь перед амбарами оказалась запруженной народом. Со всех сторон слышался топот подбегающих людей, звучали возбужденные, веселые голоса, смех. В свете фар грузовиков, как чертенята, приплясывали босые, полуодетые ребятишки.

К Торопчину с фонарем в руках подошел старый конюх Степан Самсонов, не покидавший с начала посевной конюшен круглые сутки. Вслед за конюхом появился кузнец Балахонов в одной нижней рубахе и в калошах на босу ногу.