— Ну ладно.

Ивану Даниловичу разговор совсем разонравился. Даже непонятно ему было, почему вдруг Торопчин так заговорил. Он взял с подоконника фуражку.

— Пока до свиданьица. Завтра в четыре хотим начать. Мы ведь пахать взялись на пару с сыном.

— Молодцы! Вот и я хочу… Устаешь небось? — сочувственно спросил Торопчин.

— Ничего, нам не привыкать к работе.

Когда Шаталов вышел, Иван Григорьевич сел к столу и задумался. Вновь почувствовал сильную усталость.

— Вот, сынок, какой герой проживает у нас на селе. Приходи, сватья, любоваться! — сказала Анна Прохоровна, подавая на стол чугунок с картошкой.

— Да. Не простой человек Иван Данилович Шаталов, — ответил матери Торопчин, — Такого не скоро раскусишь.

— А и раскусишь, так не обрадуешься. Больше пустой орех в скорлупу идет. Хорошо Данилычу как-то отец твой сказал, Григорий Потапович. Вот за этим же столом они сидели. «Тебя, говорит, Иван, советская власть человеком сделала, а ты до сих пор работаешь на барина. Только теперь в бороде у тебя барин-то поселился. Отощал, паскудный стал, а любит, чтобы люди ему кланялись».

Окончание весенней посевной в колхозе «Заря» пришлось на воскресенье. Правда, сев еще не закончился, еще и завтра выйдут на поля люди и послезавтра, а может быть, и всю неделю будут «концы зачищать», но уже сегодня все ясно ощутили, что сев подошел к победному завершению.

Посеяли! И посеяли на семьдесят четыре гектара больше, чем в прошлом году. И лучше посеяли. Семена легли в рыхлую и влажную землю, как в люльку. Мало кто на селе ожидал такого результата, а многим это казалось чем-то вроде чуда.

Ведь еще месяц назад душу каждого колхозника точил страх и тяжелые, как угар, туманили голову мысли. Знали, что много не хватает семян. Боялись, что жестокая зима подкосила в народе силы, что не смогут изголодавшиеся люди обработать землю, что не потянут отощавшие на ржаной соломе волы и кони ни плуга, ни сеялки.

А тогда — прощай мечта о скором возвращении зажиточной жизни!

Но не ушла мечта, а приблизилась, стала ощутимой. Так свежее и прозрачное солнечное утро предвещает ведреный день.

Весенний сев проведен, а озимые хлеба, напоенные обильными зимними водами, густо ощетинили землю изумрудно-зеленой порослью.

— Да, видно, в счастливый год, Федор Васильевич, ты принял от меня колхоз.

Бубенцов и старый председатель Андрей Никонович Новоселов сидели у дороги, на бугорке, под ветлой. Рядом стоял «на изготовке» мотоцикл.

День выдался не очень солнечный, но теплый. По полям то и дело скользили тени от набегавших на солнце небольших, плотных облачков, а с запада росла и растекалась по горизонту, как опара из квашни, рыхлая, свинцово-серая, с белыми подпалинами туча.

— А может быть, это я колхозу счастье принес, — с улыбкой повернулся к Андрею Никоновичу Бубенцов. Но тут же добавил: — Шучу, Никоныч. Не сочти, что выхваляюсь.

— Почему? И один хороший человек может много обществу добра принести, если других вокруг себя соберет. Сноп-то ведь вяжут одним перевяслом.

К разговаривающим, гулко топоча по земле тяжелыми коваными сапогами, подбежал Андрей Аникеев. Его веснушчатое остроносенькое лицо сияло торжеством и радостью. Паренек еще издали крикнул:

— Наши кончают первыми, Федор Васильевич! Беги, принимай!

— Так оно и должно быть: Андриан разве Коренковой уступит! Мужчина значительный, — сказал Новоселов.

Соревнование между бригадами Коренковой и Брежнева в этом году началось поздно. Уже давно окончилась подготовка к севу. Начался и сев. Стали, правда поначалу не дружно, вступать между собой в соревнование звенья. Неожиданно для колхозников вызвал на третий день сева всех пахарей на индивидуальное соревнование Николай Шаталов. И сам в первый же день выполнил норму на сто десять процентов. Процент как будто небольшой, но большего дать трудно, когда среди дня ложатся на пашню обычно послушные быки. И не встанут, пока не подкормятся. А у лошадей на первых же кругах мылится под упряжкой шерсть. А люди?.. На следующий день обошел было Шаталова другой комсомолец, Яков Петруничев. Солнце не склонилось еще к верхушкам деревьев рощи, а Петруничев начал пахать второй гектар. И дал бы процентов сто двадцать пять — сто тридцать, если бы, обессилев, не свалился в борозду. К нему подбежали, но Яков поднялся сам. Отер рукавом выцветшей косоворотки выступившие на лбу бисерные капельки пота и сказал, виновато улыбаясь:

— Не сдюжил… Пить хочется, что ли.

Напился и хотел было пройти еще круг, но не разрешил Торопчин. Иван Григорьевич сказал комсомольцу:

— Иди, Яша, отдохни. Нельзя тебе надрываться, дорогой ты человек. Смотри, и кони у тебя еле на ногах держатся.

— Ничего, Иван Григорьевич, отдохнем. Мать грозилась после работы блинами угостить. Муки ведь нам чуть не пуд дали!

— Иди, иди. И так сегодня ты вышел на первое место.

Вечером маленькая, чуть побольше почтовой марки, карточка Якова Петруничева украсила боевой листок вместе с коротенькой заметочкой о нем. Заметка оканчивалась таким призывом:

«Ребята, деритесь, как Яша, за комсомольскую честь!»

Слова, может быть, и не очень соответствовали смыслу призыва. Труд — не драка. Но дело не в словах.

На другой день в соревнование вступили еще четыре плугаря, из них два пожилых.

Но бригадиры Брежнев и Коренкова пока договора не подписывали. Выжидали, присматривались друг к другу.

И только на пятый день сева, когда бригада Коренковой перевыполнила дневной план по всем показателям, Марья Николаевна, задержала после работы своих людей и сказала:

— Ну, дорогие мои труженики, думается мне, что название «первая» мы с вами не посрамим. Не мешало бы и других подтянуть.

— Правильно, Марья Николаевна! Давно пора Андриану Брежневу хвост укоротить! — такими задористыми и веселыми словами поддержал предложение Коренковой Николай Шаталов. Сынок Ивана Даниловича, очевидно, решил делом подтвердить обещание своего папаши: «Покажем людям, какие такие Шаталовы».

Разговор начался в поле. Раскаленными выглядели облака в лучах уже почти скрывшегося за горизонтом солнца. Остывая, источала пахучую сырость земля. Сбившиеся в тесную группу люди, и кони, и волы, окрашенные отблеском заката, казались отлитыми из красной меди.

А закончился разговор в правлении колхоза, где и был подписан договор на соревнование между первой и второй бригадами. Поздно закончился разговор, потому что даже Брежнев потерял свою обычную невозмутимость и торговался по каждому пункту. Нет, не скоро еще забудет Андриан Кузьмич, как в сорок пятом году оставила его Марья Николаевна хотя и не на «бобах», а все-таки на бобовой культуре — «на горохе».

И вот наступил день, когда можно было подвести итог по первому этапу соревнования — по весеннему севу.

«Значительный мужчина», по выражению Новоселова, Андриан Кузьмич Брежнев сегодня выглядел не так, как всегда. Обычную клетчатую кепочку и мудреный комбинезон с восемью застежками-молниями сменили фетровая шляпа густозеленого цвета и добротный шевиотовый костюм-тройка. В таком виде колхозный бригадир вполне мог сойти и за бухгалтера, и за врача, и за академика. Тем более и лицо у Андриана Кузьмича было чистое и благообразное, и руки не грубые.

Недаром поутру, как только Брежнев неторопливо спустился по ступенькам своего крыльца, колхозники, изучившие повадки старого бригадира, кто сказал, а кто подумал: «Ну Андриан, хорош!»

Причем слова эти относились не к внешности Андриана Кузьмича, хотя он и выглядел недурно, — люди говорили и думали о другом.

Когда Бубенцов, оповещенный Андреем Аникеевым, примчался на мотоцикле к полям второй бригады, две пароконные сеялки, закончив последний круг, с веселым тарахтением сходили с пашни.

— Дивись, председатель, — сказал Брежнев, выждав, пока несколько утих гвалт вспугнутых мотоциклом грачей. — Предполагала наша бригада отсеяться сегодня к вечеру, а управились до полдён.