— Война ведь, Сергей Трофимович.

— Ну и что ж, крепко надо верить, Торопчин, в справедливость.

С того дня урывками, но часто разговаривал с Иваном Григорьевичем ленинградский токарь Сергей Трофимович Корнев, нашедший за годы войны свое истинное призвание в самой трудной работе — работе над человеческим сознанием.

Жестокие потери понесла в великой битве за утверждение справедливости семья Торопчиных. Но не раздавила война до конца славную, честную фамилию Григория Потаповича. Не умрет, а обретет бессмертие дело, начатое его поколением сельских коммунистов. Еще глубже войдут корнями в землю, еще шире раскинутся могучими ветвями под солнцем посаженные отцами общенародные сады и рощи.

Живут и утверждают жизнь сыны и дочери. С юных лет растут и тянутся к партии внуки.

Пусть только один из четверых детей Григория Торопчина возвратился в родное село, но он принес с собой безудержное стремление к правде и счастью всех, кто бился за это народное счастье. Принес веру в конечную победу всех павших в бою за коммунизм.

Недаром почти все колхозники «Зари» вышли за семнадцать верст на станцию встретить сына Григория Потаповича — Ивана Григорьевича, вернувшегося с фронта. Мать встретить не смогла — сил не нашла в себе Анна Прохоровна, ну и попросила соседа.

А на просьбу откликнулись сто четырнадцать человек! К станции шли поодиночке, кто большаком, кто стежками, кто с узелком гостинцев, кто просто с добрым словом.

Не сговаривались люди, поэтому неожиданной и вдвойне радостной оказалась эта минута встречи колхозников со своим земляком.

Взволнованный и растроганный, подошел Иван Григорьевич к опустевшему дому своего отца. С непокрытой головой вошел в горницу и бережно обнял ослабевшую от горя мать.

— Ничего, ничего, мама…

— А я разве не так говорю? — отозвался откуда-то из-за печи плачущий Васятка.

И в эту незабываемую для троих оставшихся в живых Торопчиных минуту все так же негромко и раздельно поскрипывали на стене ходики: «Только так… только так… только так…» Движется время. И движется неуклонно вперед.

Боже мой, ну сколько он может тянуться, этот день!

Клавдия Шаталова в который уже раз взглянула на старинные, с висящими на цепях медными гирями часы, потом вновь безнадежно уставилась в окно. Ярко еще освещена солнцем улица. Недалеко еще протянулись от порядка домов тени, лениво копошатся в нагретом песке, в предчувствии вечера, куры.

— Клаша, а ты что чайку-то? — высунувшись из-за самовара, обратилась к Клавдии мать.

— Спасибо, не хочется мне, мамаша.

— Я по чаю не скучаю, погулять бы! — пошутил, тоже поворачиваясь к Клавдии, что он делал частенько, гость, второй секретарь райкома Петр Петрович Матвеев. — Так, что ли, Клавдия Ивановна?

— Нет, что вы! — Клаша приветливо улыбнулась Матвееву, хотя сейчас девушке этот красивый, ловкий и не скучный человек был не то чтобы неприятен, а мешал чем-то. Мешали, загораживая Клавдии выход из дому, и отец с матерью и вся эта уставленная добротной мебелью горница. Но Клавдия умела держать себя в руках. Потому и улыбалась Петру Петровичу, осчастливившему своим приходом ее отца и мать. — Сейчас не до гулянья.

— Молчи уж, заводиловка! — одобрительно оглядывая свою дочь, сказал Иван Данилович.

Он давно уже заметил, что Матвееву девушка понравилась с первого взгляда. Хороша была сегодня Клавдия. И не потому, что принарядилась для праздника, а красило волнение. Разрумянилось лицо, стали глубже и ожили обычно спокойные, даже холодноватые в своей прозрачности глаза. «Хоть кому невеста», — подумал про себя Иван Данилович и обратился к Матвееву:

— Просто удивляюсь я на своих детей, да и на всю молодежь нашу. Ведь какой год прожили, да и сейчас разве легкая наша жизнь?.. А с них как с гуся вода: поют — и никакая сила.

— Плохого тут ничего нет, Иван Данилович. В этом, хотите знать, сказывается не легкомыслие, а сознание собственной силы, вера в завтрашний день, — авторитетно сказал Матвеев.

Вообще Петр Петрович высказывался свободно, уверенно и веско. Несколько портило, правда, впечатление то, что говорил Матвеев всегда с твердым убеждением, что слушающие с ним согласятся. Хотя многим это нравилось: «Матвеев уж если скажет, так скажет. Каждое слово как гвоздем прибьет».

— Вот вернемся к вашему колхозу. Как вы думаете, почему «Заря» опять в передовики попала?

— Об этом вы спросите руководителей наших. А мы что — люди маленькие, — скромно уклонился от ответа Шаталов, — Нам ведь только за плугом ходить доверяют да шорничать.

— Маленьких людей в нашей стране нет! — со снисходительной улыбкой возразил Ивану Даниловичу Матвеев. — Сегодня вы за плугом ходите, а завтра — депутат в райсовете!

— Кабы все так думали, как вы говорите, Петр Петрович, — вступила в разговор Прасковья Ивановна. — А послушаешь наших — только и света в окне, что Торопчин да Бубенцов, Бубенцов да Торопчин. Сегодня мой Иван Данилович попробовал было возразить на правлении…

— Помолчи лучше, Прасковья, — остановил жену Шаталов. — Поспорили, правда, крепко, но… Зачем сор из избы выносить…

— Это не сор! — веско поправил Ивана Даниловича Матвеев. — Лично для меня мнение рядовых колхозников дороже всего. Я, Иван Данилович, сразу понял, что поступок вашего председателя не случайность. Кого-кого, а меня благополучными сводками не обманешь. Где сейчас Торопчин?

— А кто его знает! Я Ивана Григорьевича дён десять и в глаза не видал. А по совести сказать, хоть бы мне его и век не видеть.

— Интересно. Хотел бы я вас, товарищ Шаталов, расспросить кое о чем поподробнее. — Матвеев вынул из портсигара папиросу, энергично дунул внутрь мундштука, закурил. Потом достал из офицерского планшета блокнот.

— Клавдия, ты ведь, кажется, к тетке с утра собиралась, — обратился Шаталов к дочери.

Девушка сидела, повернувшись к окну, и лица ее в первый момент Иван Данилович не видел. А когда Клавдия отвернулась от окна, тревоги на ее лице уже не было.

Сказала равнодушно:

— Из головы вон.

Но зато внутри, под шелковой блузкой, сердце билось не так, как всегда — неслышно. Оно настойчиво постукивало тугим молоточком в грудь. Но его, свое сердце, слышала только сама Клавдия. Даже мать не замечала, что уже больше двух месяцев девушка ни днем, ни ночью не знала покоя. Видела, правда, Прасковья Ивановна, что дочь похудела и лицом стала какая-то светлая, но не додумалась объяснить это словами песни: «То не ветер ветку сушит — сушит девушку любовь». Или забыла Прасковья Ивановна свою молодость, когда против воли родительской ушла из богатого дома к батраку? Или дочь ее, Клавдия, все это время вела себя так, что обманула даже материнские глаза?

Сильная была девушка Клавдия Шаталова, самолюбивая, упрямая. Заплакать бы надо, а она смеется. Поклониться бы поласковей, а она еще выше голову поднимет и так взглянет на того, кто дороже всего на свете, что никакой надежды у человека не останется.

— Скажи тетке, что я ее буду ждать в воскресенье, — напутствовала уходящую Клавдию мать.

— Скажу.

Как же, дождется тетка приглашения!

Степенно прошла Клавдия Шаталова по улице села. Но, выйдя к мосту, круто свернула, птицей пронеслась по узенькой тропке, проложенной в прибрежных кустарниках, потом вдоль огородов. И только в сенях избы Торопчина задержалась, перевела дух, поправила волосы.

Ивана Григорьевича Клавдия застала в том же положении, в каком оставила его мать, Анна Прохоровна. Он сидел за столом, опустив голову на руки.

В горницу уже закрадывался вечерний полумрак.

Девушка постояла у порога, испытующе, из-под шали оглядываясь. Потом, убедившись, что в избе, кроме Ивана Григорьевича, никого нет, позвала тихонько:

— Ваня…

Торопчин не отозвался. Не шевельнулся даже.

Тогда Клавдия неслышно скользнула к столу, присела рядом, откинула шаль. К ней, доверительно мурлыча, пододвинулась кошка.