— Дело! — соглашается Пятилетов. — А вот этот ключишко, на выносе которого мы брали пробу, назовем — ключ Ильи.
— Быть по сему! — соглашаюсь я, подхожу к одинокой лиственнице, делаю затес и пишу карандашом: «Ручей Ильи», ставлю дату и подписываюсь.
— А ниже ты, Илья, подпишись.
Продолжаем обрабатывать ручей Пионер, двигаясь вверх по его течению. Илья показывает нам места, где зимой ловил петлями зайцев, а, ловушками-плашками куропаток.
В верхнем течении ручья мы опять берем хорошую пробу. Пятилетов радуется:
— Самостоятельное золотишко! Третий лоток промываю, и в каждом почитай, не менее грамма-двух металла. Не меньше четырех километров прошли, и все золото. На золоте, Илья, ваша юрта стоит! Вам Советская власть хорошо за нее заплатит, новый дом построит, когда здесь прииск откроется.
Промывальщик едва успевает отвечать любопытному Илье, как будет разведываться и разрабатываться золото в долине ручья Пионер.
Довольные, мы возвращаемся к юрте Софрона.
— Ну, друг, золото есть? — не без ехидства спрашивает он.
— Есть, и много!
Старый якут перестает пить чай и настораживается. Видит, что мы не шутим, и хмурится.
— Плохо, совсем плохо!
— Почему это плохо? — возмущается Пятилетов, — По-твоему, пусть лежит без пользы металл?
— Плохо будет, — твердит старик, — Людей много будет! Тайга гореть будет! Шуму много будет! Зверь уйдет. Другое место надо кочевать.
— Ничего, Софрон, жить ты станешь лучше и культурнее, будет работа, одежда, продукты, и никто тебя не тронет, — успокаиваю я его.
— А я, дедушка, поеду учиться в город. Геологом буду! — ликует Илья.
Поздно вечером возвращается со своей группой Иван Ефимович. Он похудел и загорел. Маршрут был тяжелый.
— На самой вершине вот этого красивого гольца мы были, — сбросив тяжелый рюкзак с плеч, рассказывает он, — Чуть ноги не переломали, пока добрались до его вершины. Высотомер показал 1850 метров над уровнем моря. Ну, а как ваши успехи?
— Ног не ломали, а с добычей вернулись, — Пятилетов показывает капсюль с самой богатой пробой.
— Вот это да! Где это вы нашли? — восхищаются наши товарищи. Они и про усталость свою мгновенно забыли…
После ужина, рассматривая полевую карту, на которую я уже нанес ручей Пионер, Иван Ефимович констатирует:
— Так, значит, Пионер берет свое начало с гольца, на котором мы были. Теперь вокруг него надо искать рудные и россыпные месторождения золота и, возможно, олова. Ваше открытие еще раз подтверждает, что мы работаем в колымской рудоносной зоне.
* * *
Одни лоси да мы, геологи, бродим по этим глухим безлюдным долинам. Пройдет несколько лет, и на открытые нами месторождения придут люди, оживет дремучая тайга. Так было на Алдане и Колыме. Так будет и здесь!
— Стой, начальник! Смотри под ноги! — испуганно кричит Иван.
Я от неожиданности роняю горный компас.
В двух шагах впереди — туго натянутая между деревьями волосяная веревочка. Поднимаю глаза и вижу: в стороне от тропки установлен самострел. Торчит стрела с острым железным наконечником. «На лосей!»— догадываюсь я и невольно отступаю назад.
— Вот старый, хрен Софрон! Забыл свою снасть убрать! — ругается Иван и осторожно трогает палкой веревочку. Стрела со свистом летит поперек тропки.
Поднимаю компас, дрожат руки, стынет от холодного пота спина.
— Спасибо, друг, от смерти спас…
С утра до вечера мы бродим по долинам ручьев и маленьких речек с однообразными наносами серых песчаников и темных сланцев. Результатов никаких.
Мы работаем с опущенными на лицо накомарниками в кожаных перчатках. Первые числа июля — самые комариные дни.
Спины и бока лошадей посерели от облепивших их комаров. Проведешь перчаткой по спине лошади — перчатка краснеет. Часами бедные животные стоят в дыму костра и отмахиваются хвостами от беспощадного гнуса.
— Смотрите, какой высокий лабаз на деревьях, и старый, видать! — Чистых указывает на высокий, в три человеческих роста, четырехугольный длинный сруб, установленный на четырех очищенных от веток и коры лиственницах. Сквозь редкий пол лабаза свисают пряди черных волос и какие-то лоскутки. Кругом на сучьях деревьев белеют черепа медведей, оленей и десятки маленьких заячьих и беличьих черепов с оскаленными длинными зубами.
— Это не лабаз, это могила женщины-шамана. В древние времена так тунгусы своих покойников хоронили, — объясняет Адам и торопливо ведет лошадей подальше от чернеющей на деревьях могилы.
Подходим к устью небольшого безымянного ручья.
— Смотрите, сколько кварца! — удивляется Иван. На лиственнице делаю затес с четырех сторон и пишу: «Нерская партия ДС». Иван читает надпись и, улыбаясь, дописывает карандашом: «Ключ Наташа».
— Почему же Наташа?
— Знаю, в честь какой Наташи…
Ключи и речки мы называем именами знакомых, героев любимых романов, фамилиями и именами работников управления. Ряду ключей даем революционные названия, иногда называем ключ по его характерным признакам. Так на наших картах появляются ключи: Широкий, Узкий, Крутой, Перевальный, Валунистый.
Двигаемся вверх по ключу Наташа.
— Пока ничего особенного, — говорю я, рассматривая взятые пробы.
Через некоторое время появляются кварцевые жилы. С каждым километром пробы улучшаются.
— Смотрите, — сдавленным голосом говорит Иван, протягивая лоток.
Я беру образцы из обнаруженных нами кварцевых жил.
— Вошли, видимо, в контактную рудоносную зону, — высказываю я предположение.
Увлекшись работой, не замечаем, что уже наступила короткая, светлая июльская ночь. Солнце скрылось за сопками.
— Пора возвращаться к устью, — говорю я.
— Да, вот это ключик! Не подвела Наташа! — восхищается Иван.
* * *
Долина реки все больше и больше расширяется, разнообразнее, становятся наносы. Река большой дугой огибает гранитный массив Юргун-Тас.
Физиономия Ивана после каждой промытой пробы расплывается в улыбке.
— Все косы да галечные борта, что, кроме знаков, тут возьмешь; не знаки самостоятельные пошли, — бормочет он, рассматривая пробы.
Погода быстро испортилась. Задевая сопки, поползли тяжелые свинцовые тучи. К вечеру задул сильный ветер.
Наша палатка, поставленная на островке, затрепетала. Закачались лиственницы, и на землю посыпались сухие ветви и мелкие шишки.
Ночью пошел крупный дождь. Капли барабанят по туго натянутой бязевой палатке. Под их мерный шум засыпаем.
Рассвело. Дождь продолжает идти. Река за ночь стала вдвое шире. Мутная и грязная, она мчится, унося деревья и кустарники.
Вода подступает к палатке.
Адам с трудом перебирается через ставшую глубокой протоку за лошадьми. Вчера вечером протока была сухая. Грязные потоки уже затопляют нашу стоянку.
В пять минут сворачиваем палатку и завьючиваем приведенных Адамом лошадей. Протоку переходим уже по пояс в воде.
Иззябшие, мокрые, забрызганные грязью, добираемся до высокой террасы.
Мы спохватились вовремя. На наших глазах река захлестывает островок — место нашей стоянки. Вода несется здесь широким сплошным потоком, пригибая вершины кустов и небольших деревьев. А дождь все идет и идет, угрюмый, холодный северный дождь. Дождевая вода скатывается с поверхности вечной мерзлоты, как с листа железа, в русла рек и ручьев.
Несколько дней проходит в вынужденном бездействии. Я сижу а палатке и под мерный шум дождя камеральничаю — вычерчиваю более тщательно свою полевую глазомерную карту. Привожу в порядок полевые записи. Описываю образцы и пробы.
Адам ремонтирует седла и сбрую лошадей. Иван чинит обувь и одежду — она так быстро рвется в тайге.
Дождь наконец прекратился, погода ясная.
Вода на наших глазах убывает, обнажая косы и борта реки, где можно будет брать пробы.
Мы выходим к устью реки. В вечерней розовато-сиреневой дали виден зубчатый гористый противоположный берег Индигирки. Широкое русло реки завалено рыхлыми галечными наносами. То здесь, то там белеет нерастаявший лёд. Он покрыл близ устья речки всю долину.
