— Ну-у… Вон что? А я думал, как бы тебе сказать… затуманился, потому каждый день и шурую тебя. Эх, ты-ы. А ты политик, — Степан Яковлевич потрогал двумя пальцами кадык и еще сказал: — Однако за горло их схватили. И теперь, гляди, костей не соберут.

Сегодня, в пасмурный, буранный день, Степан Яковлевич снова зашел в цех к Ивану Кузьмичу. Он был таким, каким бывают люди после состязания: тихий, уставший и смирный. Положив на движущийся конвейер рядом с мотором лист бумаги, исчерченный какими-то непонятными квадратиками, он сказал:

— Ультим, Иван Кузьмич.

Иван Кузьмич вскинул очки на лоб, недоуменно посмотрел на него.

— Ты чего это? Что за ультим?

— Ультиматум предъявлен: сдавайтесь, не то ноги выдернем, — и, тыча пальцем в бумагу: — По радио я выслушал и все начертил. Видишь? Это, стало быть, наша твердыня, Сталинград. Где черно — гитлеровцы. В кругу каком, видишь? Сказано — сдавайтесь, не то ноги выдернем.

Иван Кузьмич озорно почесал за ухом.

— Вот бы кто их натолкнул не сдаваться. А то бери в плен, вези их куда-то, корми, гнус такой.

— Хорошо бы натолкнул бы их кто, — и Степан Яковлевич так захохотал, что Иван Кузьмич даже замахал на него руками, говоря:

— Эх! Эх! Что это ты прорвался? Ты для Берлина побереги глотку свою. Между прочим, как: отпустили тебя в танковый-то корпус?

Степан Яковлевич потускнел.

— Наотрез. Николай Степанович наотрез отказал. Я туда, сюда. Меня на комиссию. Слышь, сердце как лошадиная сума с трухой. Вот и весь сказ. Досадно, однако. Чем я хуже тебя?

— А вот, выходит, и хуже, — поддразнил Иван Кузьмич и тут же серьезно: — Впрочем, это хорошо: за нашими тут присмотришь. Оно, конечно, у Звенкина семья — одна жена, да ведь у меня — куча. У Ахметдинова тоже куча, где-то в Златоусте. Ты адресок у Ахметдинова возьми — и шефом нашим будешь.

— Поменяться бы — ты шефом, а я туда.

— А сердце у тебя? Ну вот — видишь.

— А у тебя ноги. Другие ведь не вставят.

— Ну, ноги что? Я ведь не ногами драться-то буду.

Вдоль шоссё, в поселке «Красивый», были выстроены коттеджи для рабочих. Покрашенные в разные цвета — синие, голубые, белые, розовые, они издали походили на клумбы цветов. В одном из таких коттеджей поместились Иван Кузьмич и Степан Яковлевич.

— Под одной крышей, значит, мы с тобой, Иван Кузьмич, — прогудел Степан Яковлевич. — Теперь давай, значит, вызывать барнаульских.

Вскоре из Барнаула прибыла семья Ивана Кузьмича, а с ней вместе и Настя — жена Степана Яковлевича.

Настя приобрела новую привычку. Работая в Барнауле как общественница по пошивке красноармейского обмундирования, она теперь на каждом мужчине внимательно осматривала костюм, и если видела оторванные пуговицы, порванную петельку, обитые рукава, то ей всякий раз хотелось починить все это. Елена Ильинишна очень осунулась, постарела, в волосах пробились седины, но была все такая же крепкая, властная. В уголке, в изголовье своей кровати, она повесила календарь, на котором уже выцвел листочек с числом «22 июня 1941 года». Иван Кузьмич посмотрел на листочек и на вещицы сына Сани, ничего не сказал, как не сказал и того, что передал ему тогда еще в Москве летчик Миша.

«Промолчу», — решил он.

Приезду семьи он очень обрадовался, особенно приезду внучат, которые за это время выросли, подтянулись, и младший как будто стал старше своего брата. Старший, Коля, все больше вертелся около матери Лели, а младший Петя, как только приехал, так сразу попросился с дедушкой на завод и весь день провел в цеху, интересуясь конвейером. Вечером, придя домой, стал сам мастерить конвейер… и Иван Кузьмич сказал:

— Молодец парень растет… Утешение мое…

В первый же выходной Иван Кузьмич, посоветовавшись с Еленой Ильинишной, решил устроить званый ужин, пригласив на него Николая Кораблева, Степана Яковлевича с женой Настей, Звенкина с Зиной и Ахметдинова.

В условленный час все собрались. Не было только николая Кораблева. Иван Кузьмич, приодетый, гладко причесанный, занимал всех в столовой, и разговор, как всегда, когда ждут главного гостя, не клеился. Иван Кузьмич то и дело посматривал через окно на дорожку, покрытую пухлым снежком, ожидая, что Николай Кораблев пойдет именно по этой дорожке, и раскаивался, что сам не отправился за ним.

«Ах ты, ах ты! — вздыхал он про себя. — И чего это я промахнулся? А вдруг у него дело срочное какое? Ах ты, ах ты!»

Степан Яковлевич рассказывал Звенкину и Ахметдинову какую-то длинную историю про татар, про их нашествие на Русь. Звенкин и Ахметдинов слушали, давно потеряв нить рассказа, и кстати и некстати кивали головами. Настя рассматривала на Звенкине новый костюм, не находя в нем изъяна, а Зина смотрела по стенам, на картинки, и тихонько, в ладошку, позевывала. Елена Ильинишна ушла на кухню, решив допечь тесто, которое она хотела было сохранить на завтра. Сноха Леля почему-то больше всех волновалась. Она то и дело выбегала из комнаты будто бы желая посмотреть на спящих сыновей, но в сущности вертелась в коридоре перед зеркалом, складывая бантиком крашеные губки.

В дверь кто-то постучался. Иван Кузьмич, сказав «он», выбежал, открыл дверь и почему-то несколько минут не являлся в столовую, где в томительном ожидании сидели гости. Вошел он чуть погодя и положил на стол газету «Правда».

— Вот, принесли, — сказал он, и из всех присутствующих только Степан Яковлевич уловил, что с Иваном Кузьмичом за эти минуты что-то произошло.

Взяв газету, он мельком еще раз посмотрел на Ивана Кузьмича и спросил:

— Что?

Тот отвернулся.

— Да так, ноги что-то заныли.

— К непогоде, значит, барометр твой пошел, — и, развернув газету, Степан Яковлевич хлопнул по ней ладонью: — Ого! Слыхали мы с вами все это, но не видали. Вот они. Вот! Людоеды.

Газета была переполнена сталинградскими событиями: виды разрушенного города, четыре немецких генерала, жители Сталинграда возвращаются в свои жилища, а вот длинная вереница военнопленных. Про них-то и сказал Степан Яковлевич: «людоеды!» И верно, они были похожи на людоедов: грязные, обтрепанные, со спрятанными в карманы руками, согнутые, глядящие в сторону. В этом же номере была опубликована и сводка об окончательной ликвидации фашистских войск в районе Сталинграда. Сводку эту же несколько дней тому назад все слышали по радио и читали в местной газете, но снимков никто не видел. И теперь все с большим напряжением всматривались в гитлеровцев, как всматриваются люди в портреты злейших преступников.

— Зря ведут, — Степан Яковлевич вздохнул. — Теперь помещение им надо, кормить их надо.

С ним все молча согласились, только Настя горестно произнесла:

— Ох-хо-хо! Матери, поди-ка, у них есть, а у иных и жены, ребятишки.

— Вот бы их всех вместе на осину, — проговорил Иван Кузьмич и, надев очки, вынул из кармана письмо: — Василий прислал, мать. Иди. Читать будем, — позвал он из кухни Елену Ильинишну.

Леля пискнула, завертелась на стуле, потянулась было к письму, но Иван Кузьмич ладонью прикрыл конверт, Вошла Елена Ильинишна и, со страхом посматривая на письмо, присела рядом с Иваном Кузьмичом. Иван Кузьмич аккуратно вынул письмо из конверта, начал:

— «Родные мои, здесь, в этих страшных боях, часто думаю о вас. Я забыл числа, потому что каждый новый день похож на старый: бои, дым, смерть».

Иван Кузьмич икнул, протер глаза, хотел было продолжать чтение, но подвинул письмо Степану Яковлевичу, сказал:

— Читай. У тебя глаза лучше.

Степан Яковлевич прокашлялся.

— «Я в Сталинграде был еще осенью. Тогда стояли золотые дни. На берегу Волги огромными ярусами лежали арбузы и дыни».

— Детям полезны арбузы, — вмешалась Леля, намереваясь еще что-то сказать, но Иван Кузьмич на нее так посмотрел, что она прикусила язык.

— «…А город был светлый, — продолжал Степан Яковлевич, все больше бася, — светлый и радостный. Центральная часть заасфальтирована, украшена замечательными домами, садиками, а на окраинах еще жил старый Царицын — деревянненькие хатки. Сейчас города нет. Есть развалины… и пепел. Как-то мы с командармом Чуйковым летели на самолете «У-2» вдоль линии фронта».