Это что?
Иван Кузьмич, пряча глаза, ответил:
Сынок мой… младший. Помните его? Такой был… — сказав это, он быстро поправился: — Такой хороший! Стихи все, бывало, писал, а сейчас не знаю, пишет или не пишет. Писем, впрочем, долго нет.
«Значит… Значит, и на него свалилось горе. Да на кого оно не свалилось? На всю страну, на весь народ!» — Николай Кораблев окунулся с головой, затем выскочил из воды, отфыркиваясь и уже улыбаясь.
Его оживленную улыбку заметил Иван Кузьмич и, свободно вздохнув, сказал, почему-то обращаясь, как к пареньку:
Ну, вот и посвежел. Ладно! Пойдемте-ка теперь перекусим. Ребята ждут.
9
«Да, да! Все будет хорошо! — шагая по тропе за Иваном Кузьмичом, успокаивающе думал Николай Кораблев. — Все будет хорошо! Мы безусловно победим, очистим нашу землю от скверны, восторжествует наша большая правда, ибо она вооружена теперь с головы до ног. Все будет хорошо… Но не будет тех, кто погибнет в этих страшных боях… Или как те, в овраге, на поляне. И неужели эта война — еще только предисловие к более страшной войне?»
У танка их ждали Ахметдинов, Звенкин, оба в военных комбинезонах, чем-то похожие друг на друга. Они вытянулись и враз крикнули:
Здравия желаем, Николай Степанович!
Николай Кораблев сначала поздоровался со Звенкиным, сказав:
А вы тут, товарищ Звенкин, как будто поправились.
Харч хорош, Николай Степанович, — смело ответил тот, и в тоне голоса и в движении его появилось то самое превосходство, какое бывает у военных перед штатскими.
И вы поправились, товарищ Ахметдинов, — и Николай Кораблев пожал сильную руку Ахметдинова.
Мало-мало ем, Николай Степанович, мало-мало спим, — ответил, как всегда смущенный, Ахметдинов.
Они быстро сели. Уха у них была в общем котелке, но Николаю Кораблеву налили отдельно, в какую-то банку из-под консервов. Он усмехнулся и, вылив уху в котелок, сказал:
Давайте все вместе. Старовер, что ли, я?
Вдруг совсем недалеко за речкой, в роще, что-то разорвалось с таким грохотом, что все на секунду приостановились.
Ахметдинов сказал, держа ложку с ухой:
Немец. Из дальнобойной.
Звенкин тоже сказал:
Нащупывает.
Иван Кузьмич:
Пускай щупает. Кушайте, кушайте, Николай Степанович! Тут, если на это обращать внимание, без еды останешься. Сейчас дальнобойная, а то могут и птички налететь.
Глядя на них, успокоился и Николай Кораблев.
А вы, что ж, привыкли?
К смерти не привыкнешь. А просто, чего же дрожать? — ответил Иван Кузьмич.
Из лесу вышел обожженный майор-летчик. В руках он нес что-то завернутое в полотенце. Остановившись, проговорил:
Николай Степанович, разрешите присоединиться к вашей компании? — И, присев рядом, развернул полотенце, ставя на скатертку бутылку шампанского. — Это команда непьющая. Говорят, что они в директора. Ну, водку не пьете, а ведь шампанское можно? Я люблю шампанское не за то, что оно лучше водки, а за то, что про него и Лермонтов и Пушкин писали: «Пробка в потолок».
Пробка из бутылки в эту минуту взвилась. Майор, проследив за нею, сказал:
Только у нас потолок очень высок: иная птичка так подымается, никакая зенитка ее не достанет. И разрешите отрекомендоваться: майор Кукушкин.
Герой Советского Союза, — добавил Иван Кузьмич.
Николай Кораблев только теперь глянул на майора с величайшим изумлением: лицо летчика было безброво, покрыто шрамами ожогов, даже нос и тот был весь стянут; сожжены и руки: пальцы — коротышки, как морковки… и вспомнил:
«Ах, это тот, о котором мне говорил Анатолий Васильевич», — и еще внимательней посмотрел на майора-летчика.
Кукушкин! — подтвердил Иван Кузьмич. — Миша! Из Кимр! Милый ты мой! — вдруг взволнованно заговорил он, превращаясь из военного человека в отца.
Посмотрев на Мишу, он перевел взгляд на боковину танка, где было мелом написано: «Саня».
Да-а, — глядя на надпись, произнес и Кукушкин, — Да, да! Я тоже несколько раз писал на самолете: «Мщу за Саню и за Валю!» Валя-то с ним вместе погиб…
Погиб? Саня? А ведь Ахметдинов и Звенкин считали, что Саня жив. Значит, вон какое крепкое сердце у Ивана Кузьмича: молчало…
Глава восьмая
1
Ветер! Ветер!
Вот он разгулялся над Волгой-матушкой рекой. Беляками-лапами своими тискает воду, задирает, а то вдруг сожмется и давай чеканить серебристыми, рябоватыми блестками.
Ах, ветер, ветер!
Какие запахи несешь ты из заволжских степей? Вот запах ландыша — это по ранней весне. А в лето? Батюшки мои, что только ветер не несет из заволжских степей: и пряный запах ржи, и запах созревающих яблок, груш и дынь, а то и полынка.
Вдыхай, человек! Дыши!
А тут и ветер-то какой-то военный. Дунет и притащит гарь, едкую, пахнущую сосновой смолой. Дунет — и падай на землю: удушливый, сладковато-тошнотворный трупный запах сбивает тебя с ног.
С Иваном Кузьмичом, Звенкиным и Ахметдиновым Николай Кораблев пробеседовал всю ночь. Они долго говорили о заводе, вспоминая знакомых, особо Степана Яковлевича Петрова, потом говорили о своих семьях и наконец — о моторах.
Хороши, хороши они у нас! — уверял Иван Кузьмич. — Ну, руки-то какие принимали? Наши. Вот эти! — и с гордостью добавил: — А все-таки тянет туда, Николай Степанович. Сны снятся, будто на конвейере я стою и моторы принимаю.
«Все в невероятном напряжении находятся только во время боя», — вспомнил Николай Кораблев слова Анатолия Васильевича и предложил: — А давайте-ка испытаем мотор. Выберемся куда-нибудь в поле и раза два-три выстрелим.
Иван Кузьмич сбегал к начальству и, вернувшись, сказал:
Разрешение на такое имеем. Давайте! Двоих наших сподручных нет. Ну, и без них справимся!
Ахметдинов как водитель выкатил танк на полянку. Тут в него забрались Иван Кузьмич, Звенкин и Николай Кораблев. Пока танк выходил в поле, Николай Кораблев, умевший управлять автомобилем, а кроме этого, на танковом заводе водивший танк, присмотрелся к Ахметдинову и сам сел «за руль». Сначала он танк опробовал на тихом ходу, потом — на среднем и, кивнув Ивану Кузьмичу, перевел на самую большую скорость. Танк рванулся, понесся, то подпрыгивая, то приседая, то склоняясь направо или налево, легко перескакивая через мелкие овражки… И вдруг весь содрогнулся, потом еще, и еще, и еще… На одиннадцатом выстреле мотор как-то чуточку сдал, приглох, но это уловило только опытное ухо инженера Николая Кораблева.
После пятнадцатого выстрела танк вернулся на старую поляну. Тут все из него выбрались и, открыв задний люк, стали осматривать мотор. Танк уже «стих», а мотор все еще дрожал.
Мы ему во время боя, мотору, такую взбучку даем, ой-ой! — проговорил Звенкин.
Да-а… «Взбучка» была сильная… И Николай Кораблев, осмотрев мотор и подметив весьма мелкие неполадки в нем, написал письмо Лукину, предлагая: «Все это надо проработать на совещании инженеров и устранить». Письмо он отослал в штаб армии Макару Петровичу с просьбой переслать его на завод и, распрощавшись с Иваном Кузьмичом, Ахметдиновым, Звенкиным, вместе с Мишей Кукушкиным направился на аэродром.
Дорогой Миша рассказал, что с Иваном Кузьмичом еще до войны он познакомился через его сына Саню, что Саня как радист на самолете, который вел в бой Миша, был убит пулей в голову вечером двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года. Во время второго вылета был убит и Валя — брат Миши.
Сам Миша чуть было не сгорел под Сталинградом. Семья? У него только мать-старушка, живет в Кимрах.
Это был не аэродром в обычном понимании этого слова, а огромная поляна среди леса, года два тому назад засеваемая колхозниками, теперь заросшая высокими сорняками. Посредине поляны прожектор, в сторонке несколько палаток, а на боковинах леса, прячась в зелени, самолеты.
Проходя мимо них, Николай Кораблев не без интереса читал:
«Мстим за товарища Егорова!»
