— Петька в меня.

И тут, на кухне, он поднял с внучатами такую возню, что соседи сверху чем-то постучали, а сосед снизу, Степан Яковлевич Петров, не замедлил прибыть вместе со своей женой Настей. Они остановились на пороге, перепуганные шумом, ожидавшие бог весть чего, но тут увидели самое простое: Иван Кузьмич на четвереньках, на голове у него корзина, к корзине привязана веревочка, за веревочку тянет Коля, а младший Петя, сидя на спине Ивана Кузьмича, подгоняя его пятками, выкрикивает:

— Но! Но! Что ты, неподкованная, что ль?

Степан Яковлевич — высокий, костистый, с кадыком, как груша, с бородкой — лопаточкой, которую он носил исключительно для того, чтобы прикрывать кадык, так захохотал, что Елена Ильинишна, ахнув, сказала:

— Батюшки! Да что ты глотку-то как дерешь, Степан Яковлевич?

— Мировое! Мировое дело! — грохотал Степан Яковлевич. — А я думал, он чего-то разбушевался — шум такой. А тут, вишь, что, — и почему-то с затаенной обидой посмотрел на свою маленькую, седенькую, но весьма шуструю жену Настю. Затем спросил: — По грибы, значит, собираешься?

Иван Кузьмич поднялся, стащил с головы корзину и не сразу ответил:

— По грибы.

— Все?

— Всем цехом… и Петька с Колькой.

— А куда?

Тут Иван Кузьмич, всегда откровенный со своим другом, потоптавшись на одном месте, как бы пробуя новую обувь, сказал:

— А кто его знает? Может, под Можайск, там, говорят, есть. Может, под Звенигород, там, говорят, тоже есть.

— Крутишь? По Рязанскому тракту, на свои огороды метишь. Так, что ль?

— Да ведь это все равно, что на воде писано — где они, грибы-то, — увильнул Иван Кузьмич, хотя сегодня за обедом после долгих споров — как ехать, куда ехать — вся семья решила отправиться по Рязанскому тракту, на излюбленные места Ивана Кузьмича.

— Туда. По глазам вижу. И мы с вами, — решительно заявил Степан Яковлевич и двумя пальцами потрогал кадык, что всегда у него являлось признаком волнения.

— Рады будем! — неожиданно просто ответил Иван Кузьмич.

И в самом деле этому были все рады. Дети с криком запрыгали около Степана Яковлевича, а Елена Ильинишна, глядя на возню ребят, сказала Насте:

— Был бы Саня дома, совсем бы душа у меня на месте была.

— Любил по грибы ходить, — подчеркнул Иван Кузьмич как бы самое главное в сыне.

А мать свое:

— Давно ли в школу-то бегал. И давно ли за вихор-то я его драла.

— А теперь летчик. — Иван Кузьмич гордо вскинул глаза на Степана Яковлевича. И хотя об этом все уже знали, сказал, как новость: — Самолетом командует на западной границе.

А мать опять свое:

— Когда приехал в отпуск, я его сразу-то и не узнала: взрослый, военный, — она засмеялась добрым материнским смехом. — Взрослый, военный. Да только раз подошел ко мне и тихонько: «Мама, нет ли у тебя чего сладенького?»

И тут все они вспомнили о том, как, бывало, в субботние вечера собирались за столом у Ивана Кузьмича и Саня читал «Литературные новинки». На эти читки непременно являлся и Степан Яковлевич вместе с Настей. Выставив крупный кадык, он слушал внимательно, посмеиваясь, временами незаметно роняя слезу, а то фыркал, говоря: «Дрянь. Это мировая дрянь». Кроме того, в доме все знали, что Саня сам тайно пишет стихи. Иван Кузьмич одобрял это в сыне и поутру, отправляясь с ним вместе на завод, говорил, показывая на новые, приготовленные к отправке моторы:

— Ты бы, Саня, про него написал: он ведь всему голова — мотор.

— Да ведь я, папа, только чужие стихи читаю, — отвечал Саня и краснел, как девушка, однако решительно, по-мужски забрасывал всей пятерней свалившиеся на лоб волосы.

«Ишь-ишь, — усмехаясь, думал отец, — не пишу, а прическа, как у Пушкина».

И сейчас, вспомнив об этом, Иван Кузьмич тихо засмеялся, его смех басовито подхватил Степан Яковлевич, а дети с еще большим звоном запрыгали около Елены Ильинишны, требуя сладенького.

На шум, на гвалт, в рубашке-косоворотке, гладко причесанный, свежий, вышел Василий. Видя оживление, он всем улыбнулся и особенно тепло — матери.

— Ты что, Васенька? — хлопотливо спросила та.

— Да так вот. Слышу, шумите… а ты радостная, — люблю я это в тебе, мама.

— A-а! Ученый мозг! — здороваясь с ним, проговорил Степан Яковлевич, почему-то всегда обращаясь к Василию с полушуткой, в которой слышались и хорошая зависть к нему и одобрение. — Ученый мозг, наше вам почтение, — еще раз сказал он и так тряхнул за руку Василия, что тот невольно поморщился, а Степан Яковлевич, не замечая этого, продолжал: — На вас надежно — мозги ученые. Ты гляди, чего сосед-то делает. Я это про германца. Всю Европу ведь заграбастал. Эдак он по жадности и на нас полезет. У нас в деревне был такой Евграф Горелов, — Степан Яковлевич любил ссылаться на примеры деревенской жизни. — Сначала землю заграбастал, потом леса, а потом что придумал: в голодный год выдал мужикам по красненькой, страховые листы собрал, да и поджег деревню. Все страховые, значит, себе. Судись! И этот по жадности на нас полезет.

Василий хотел было что-то ответить. Иван Кузьмич, зная, что сейчас непременно разгорится спор на международную тему и затянется до утра, перебил:

— Ну что ж, поедешь, что ль, по грибы-то?

Степан Яковлевич остановился, как конь на скаку.

— Возьмете — так поедем.

Сноха Леля, маленькая, кругленькая, как точеная, с тонкими свежевыщипанными бровями, посасывая леденец, сказала что-то весьма неразумное:

— Что ж, поезд всех увезет.

Степан Яковлевич растерялся, не зная, что на это ответить, и, повернувшись к Василию, проговорил:

— Ну! А то как? Высочайшая-то наука — термический цех? Ведь это чудо — за шесть минут кулачковый валик обработать. Ну, ей же богу, чудо. Я бы не поверил, ежели бы Василий Иванович мне не показал, — начал он доказывать Ивану Кузьмичу. — Сам я, понимаешь, подошел, нажал кнопку, и через шесть минут — на тебе! Валик готов. A-а? Ты как на это, Иван Кузьмич?

Иван Кузьмич загадочно прищурил глаза, будто то, очем спрашивал Степан Яковлевич, дело исключительно его рук, и дерзко кинул:

— Опоздал ты на полстолетия: шестеренку уже обработали.

— Ну-у? — Степан Яковлевич что-то еще хотел спросить, но резкий дверной звонок перебил его.

По всему было видно, что звонил человек, не стесняясь нарушить квартирный покой: он позвонил и раз, и другой, и третий.

— Да кто же это в такой час и так бесцеремонно барабанит? — строго проговорила Елена Ильинишна и, чуть засучив рукава, направилась к двери. Открыла и вся вдруг стала другой — приветливой и нежной. — Батюшки! Николай Степанович! А я собиралась шугнуть!

Сам по себе крупный, Николай Кораблев в дверях показался особенно большим. Сняв черную с широкими полями шляпу, он стесненно прошептал:

— Простите, Елена Ильинишна… но у меня очень срочное дело. Мне бы Василия Ивановича.

Николай Кораблев — директор моторного завода — совсем недавно получил тревожное письмо от жены, Татьяны Половцевой. Татьяна вместе с годовалым сыном еще в мае уехала в Запорожскую область, на Кичкас, уговорившись, что туда же во второй половине июня, взяв отпуск, приедет и Николай Кораблев. Но за это время в его жизни произошли некоторые изменения: он был вызван в наркомат, и ему предложили поехать на Урал, в местечко Чиркуль, возглавить там строительство крупного моторного завода.

— Что ж, не ко двору пришелся? — спросил он, глядя в брусчатый розовый пол кабинета.

Нарком, вместе с Кораблевым окончивший институт, побарабанил толстоватыми пальцами по столу, прошелся и вдруг заговорил так громко, как он когда-то в детстве, в Армении, перекликался в горах:

— Тех, кто не ко двору, выгоняем. А вам даем… даем большое строительство. Такой завод! В два года построить. Это такая честь! Ну, вы понимаете? — схватив стул и сев на него по-студенчески верхом, нарком резко переменил тон и заговорил дружески: — Чучело ты, Николай. Да разве бы я тебя отпустил с завода? Но на тебя показал Сталин. Слышь, только такой, как Кораблев, справится со срочным строительством нового моторного завода, — и легонько большим пальцем пырнул Кораблева в бок, аатем поднялся со стула и вскинул руку вверх, как бы подпирая ею потолок. — Урал — это спящий богатырь. Его надо пробудить — тогда мы непобедимы. А мотор — главный наш защитник.