2
Николай Кораблев очнулся только к вечеру.
Стояла удивительная тишина, такая же, какая бывает в раннюю весну, когда с гор бегут потоки, а ты сидишь где-нибудь на повети сарая, прячась от дуновения ветерка, слыша только одно: булькают ручьи, пыхтит разрумяненная солнцем земля.
Такая тишина стояла и сейчас.
Открыв глаза, Николай Кораблев непонимающим взглядом посмотрел во все стороны и первое, что увидел, — это вырванный бок блиндажа, откуда дул прохладный ветер, а сам он, Николай Кораблев, полулежит, вытянув ноги. И ему приятно: он еще совсем-совсем маленький, укрылся на повети в горячий весенний день, кругом журчат ручьи.
В такой теплой задумчивости, в состоянии приятного детства Николай Кораблев пролежал бы, очевидно, долго, если бы… если бы не крысы.
Посмотрев на свои ноги, он увидел, как серая, лохматая и очень старая крыса острыми зубами рвала его брюки около кармана. Она рвала их клочьями и так старательно, как будто в этом и был весь смысл ее жизни.
«Что ей надо там? — подумал он. — И почему я ее не прогоню? Крикнуть… шевельнуться…» Но он не мог ни крикнуть, ни шевельнуться, а только в ужасе смотрел, как деловито и быстро крыса рвет брюки, пробираясь к карману. И тут он вспомнил, что Егор Иванович еще утром сунул ему в карман что-то завернутое в бумагу, сказав: «Возьми, милай! А то долго там проканителитесь, ну и перекуси». «Ага! — догадался он. — Она и пробирается туда… Там, вероятно, бутерброд».
В эту минуту выбежали еще две крысы, жирные, лоснящиеся. Они бесцеремонно оттолкнули первую и деятельно принялись трепать штанину. Старая отошла, порылась в уголке блиндажа и, взъерошившись, кинулась на молодых. Тогда они все три сплетаясь в клубок, мелькая хвостами, попискивая, покатились сначала по земле, потом по ногам Николая Кораблева. На писк откуда-то выскочили новые. Они остановились, глядя на дерущихся, затем мелкими шажками стали наступать на них, шевеля усиками, вытягивая отвратительные мордочки… И вдруг одна из них, вырвавшись из группы, моментально очутилась на груди Николая Кораблева.
Он вскрикнул. Нет, не вскрикнул, а так закричал, что у него что-то лопнуло в горле, и, весь сотрясаясь, вскочил на ноги.
Крысы моментально рассыпались.
Обильный пот хлынул с него… Рубашка, даже гимнастерка под мышками и на груди стали мокрыми. Чуть пошатываясь, он привалился к стене. Так он и стоял несколько минут, еще ничего не понимая, только думая, не сон ли это. Затем поднял голову, посмотрел вдаль.
Вдали, за оврагами, в вечерних сумерках виднелись танки. Они громоздились и на поле, где впервые прилегли передовые отряды, и вправо, на пригорке, куда ушел со своим штабом Михеев.
«Значит? Значит, страшный был бой… — подумал Николай Кораблев и только тут полностью пришел в себя. — А я здесь один… И эти крысы… Нет, нет! Отсюда надо бежать. Куда? Где они? Наверное, уже там, впереди…» — Он опустился на четвереньки и выбрался из блиндажа через пробоину, потому что ход в блиндаж был завален. Выбравшись, он свободней вздохнул, но, вспомнив про крыс, с отвращением передернулся и тем же путем, каким уходил от блиндажа Михеев, направился в овраг.
В овраге с изуродованными краями было тихо. Вначале Николаю Кораблеву попадались только глубокие воронки, но как только он отошел метров сто — сто пятьдесят, так сразу на него пахнуло тошнотворным, трупным запахом. Он зажал нос и заспешил, чтобы выбраться из оврага на поле, намереваясь пересечь его, обойти изуродованные танки и таким путем добраться до Михеева. Но, пройдя еще несколько метров, ища берега, по которому можно было бы выбраться в поле, он вдруг попятился: всюду лежали трупы. Они лежали, то распластавшись, то свернувшись клубком, словно что-то пряча у себя на животе; иные лежали просто и вольно, как бы намеренно прилегли отдохнуть. А вон совсем разорванные… где рука, где нога…
Николай Кораблев поднялся на берег и еще раз посмотрел на тех, кто навсегда остался тут, на дне оврага. И не слышал он в эту минуту трупного, тошнотворного запаха. Он стоял на берегу, сняв с головы пилотку, и шептал:
Вот где вы, друзья мои, полегли… безыменные герои! Придет день, мы будем торжествовать победу… А вы? Нет, мы будем чтить память о вас, друзья мои!
И он вспомнил, как в конце прошлой войны, когда Германия была покорена, заболтали о мире такие деятели, как Ллойд-Джордж, Клемансо, Вильсон, и прочие. Болтая о мире, они готовили новую войну. «Принесем ли мы миру мир? Осилим ли мы тех, для кого война «мать родная»? — и в эту секунду Николай Кораблев услышал, как около него запели пчелы: одна, другая, третья. «Так поздно — и пчелы!» — подумал он и тут же почувствовал, как что-то ущипнуло его за край ладони. Он посмотрел ка ладонь. Из нее брызнула кровь. Догадавшись, что это кто-то в него стреляет, он упал на землю. Полежав несколько минут, перевязав платком руку, он, боясь наскочить на мину, пополз туда, откуда хлынула на врага дивизия Михеева.
«Может, кого-нибудь там встречу…» — подумал он и, спустившись в овраг, встал, шагая осторожно, все так же боясь нарваться на мину.
Выбравшись из оврага, Николай Кораблев увидел справа изуродованный, почти снесенный лес и несколько пушек. И он смело зашагал к пушкам в полной уверенности, что обязательно кого-нибудь около них встретит. Но когда подошел, растерянно остановился: он узнал ту батарею, у которой перед боем они были вместе с Анатолием Васильевичем, и вспомнил, как командарм беседовал с артиллеристами. Да вон у дороги и их пушечка. Она, раздавленная какой-то силой, распласталась… И около нее три человека. Вон тот маленький артиллерист, который так заразительно смеялся, хватаясь за живот. А этот — с крупными руками, как у «Вакулы-кузнеца». А вон тот — молчаливый, где же их заяц «Микитка»?
Николай Кораблев повернулся и посмотрел вдоль опушки.
Да. И там все изуродовано, примято, убито… Новое — только широкие следы от танков, а вон и танк «тигр». Он стоит позади батареи мертвый. Впереди же батареи метрах в ста — двухстах «кувшинчики», а около них и дальше поле усеяно танками.
Ого! — тихо позвал Николай Кораблев. — Ого! — громче произнес он и крикнул: — Ого-о-о-о!
Никто не отозвался.
«Значит, наши все там, на высоте», — решил он и в сумерках пошел вперед, на «танковое кладбище».
Тут были всякие: маленькие и крупные, с яркими красными звездами на боках и мрачно-черные, тупорылые «тигры». Вон из-под одного виднеются ноги. Придавленные в коленях, они приподнялись, да так и остались торчать в воздухе. А это вот уже не танк, а груда сгоревшей стали и железа. Как все это горит! А с этого какая-то страшная сила снесла башню, завернула ствол пушки, изогнув его в дугу… И вдруг Николай Кораблев отступил на несколько шагов: из-под накренившегося танка показалась маленькая саперная лопаточка.
3
В то время когда вражеская артиллерия обрушила ураганный огонь на поля, овраги и леса, Михеев со всем своим штабом уже переправился на левый фланг дивизии и сидел перед рацией, вызывая командарма.
Туго, туго, товарищ первый! — прокричал он, заслышав голос Анатолия Васильевича.
О том, что Михееву будет «туго», Анатолий Васильевич знал еще вчера, когда отдавал приказ повернуть дивизию на Орел. Но в данный момент командарм ничем помочь ему не мог: за этот месяц боев его армия «вымоталась», «поредела», а так называемые «неприкосновенные резервы» ему положено было пустить в дело только после взятия Орла.
Держись!.. Насмерть!.. И чтобы ни одного немецкого танка на нашей стороне!.. — приказал он.
Михеев опустил отяжелевшие руки. Ему стало все убийственно ясно: командарм не поможет; две трети дивизии, отрезанные огнем артиллерии и минометов, залегли перед высотой — это было равносильно пленению; ночью немцы разбомбили мост через реку, и машинам со снарядами пришлось скрыться в лесу и там поджидать, когда саперы восстановят мост. Михеев знал, что у артиллеристов есть свой неприкосновенный запас снарядов, который они всегда берегут для удара «в лоб врага». И Михеев, взвесив все, сказал про себя: «Не теряться при трудностях!» — затем вскочил с походного стульчика и крикнул, обращаясь к своему штабу:
