Валя положил ручку, задумался. Вопросы, выплывшие в этом разговоре с собой, углублялись и усложнялись — такова уж была его натура. К тому же он находился в тон состоянии неясных предчувствий, ожиданий чего-то смутного, ощущения пробуждающихся в нем сил, жажды любви, что порождало тревогу, радость и самоотверженную готовность на все. И ей, своей любви, он готов был отдать всю душу.
«В девушке, — отвечал Валя на поставленный самому себе вопрос, — нужно прежде всего искать человека, его душу, характер, интересы. Не знаю, как у других, но лично я ищу в сердце девушки сочувствия, отзвука моему сердцу. Я вижу себя: длинный, нескладный, неотесанный детина, дылда с зелеными глазами. Я некрасивый человек, и мне кажется, что красивая жизнь мне недоступна. Это меня угнетает — появляются уныние, недовольство собой, зависть. А мне хочется, чтобы вокруг меня была полная, большая и красивая жизнь, как у Горького, и чтобы сам я был большой и красивый, и чтобы события моей жизни были тоже большие и красивые. Мне хочется, чтобы на меня обратили внимание, оценили, поддержали меня, поверили в меня, сказали бы мне, что я хороший.
Можно подумать, что я отрицаю наслаждения любви. Нет! Они, очевидно, придут в свое время. Но сейчас, когда я ищу, ни в коем случае я не должен смотреть на фигуру, ноги, стан, — нужно смотреть в глаза и как можно глубже.
И вот я смотрю, всматриваюсь в глаза девочек. Иногда покажется: что-то есть! Но вот заметил движение, услышал слово, смех, и мне уже ясно: «обычная!»
Про Таню Демину я этого сказать не могу. Нет, это не «обычная», не такая, как все! И вызывает она у меня не восторг, не восхищение, как раньше Юля, а какое-то тихое и нежное чувство.
Так что же это: любовь или нет?»
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В воскресенье Полина Антоновна ездила за город. Там у нее жила одна из сестер, — жила плохо, в старенькой холодной дачке. У сестры — маленький сынишка. Нужно было как-то помочь им, устроить с жильем. Вот Полина Антоновна и поехала к ним с мужем, наговорилась, расстроилась. На обратном пути не рассчитали время и опоздали на поезд. Пришлось ждать больше часа на открытой платформе. Муж предлагал пойти обратно, погреться, но Полина Антоновна отказалась.
— Давай подышим воздухом! Смотри, какой чудесный вечер!
Вечер был действительно хороший — зимний, голубой. На западе догорала малиновая заря, в небе начинали появляться редкие и пока еще неяркие звездочки. Тоненькая скобочка только что народившегося месяца сквозила из-за вершин посеребренного инеем леса.
Морозило. Полина Антоновна, любуясь серебристым инеем, звездами и меркнущей зарей, основательно промерзла. Но идти обратно, к сестре, было уже поздно.
В течение нескольких дней после этого у нее держался насморк, потом разболелась голова. Но болеть было нельзя — заканчивалась вторая четверть, нужно было завершить план по программному материалу, выводить четвертные оценки. Как можно болеть, когда не проведена еще одна контрольная работа, когда необходимо многих спросить, когда Юра Усов хочет поправиться с «трех» на «четыре», а Дима Томызин прислал ей целое послание с тремя восклицательными знаками:
«Полина Антоновна!!!
Вы, кажется, мне уже вывели по алгебре четверку, а мне очень хочется иметь пять. Дайте мне дополнительное задание по этому предмету.
Томызин Дмитрий».
Ну как же здесь болеть?
Полина Антоновна считала, что можно не поддаваться болезни, стараться пересилить ее. И она старалась, даже не хотела мерить температуру.
Но болезнь оказалась сильнее, и муж чуть ли не силой отправил ее к врачу.
— Что же вы ходите? Почему ходите? — прослушав ее, чуть не закричал врач. — А потом будете на докторов валить! Доктора виноваты!.. Пневмония у вас, матушка! Воспаление легких! Ложиться нужно!
— Ложиться?.. Доктор! А можно подождать?..
— Хм!.. — доктор посмотрел на нее поверх очков. — Всяких видел. А такой не видел. Вы кем работаете?.
— Учительница.
— Ах, учительница! Ну, тогда все понятно! — доктор махнул рукой. — Учительницы все такие. Вам и помирать некогда будет.
— Нет, серьезно, доктор! — продолжала Полина Антоновна. — Вы понимаете: у меня четверть кончается.
— Ложиться — и немедленно! — сердито ответил врач. — У нее четверть кончается!.. Получайте бюллетень и ложитесь. Понятно?
А к вечеру Полина Антоновна уже и сама слегла.
На другой день она вызвала Бориса, через силу обсудила с ним все дела по классу — и о тех, кого она не успела спросить, о новогоднем вечере, о мероприятиях, намеченных на каникулы, и об участии класса в начинающейся избирательной кампании по выборам в местные советы, о наметившемся в последнее время обострении в отношениях с девочками, и о Сухоручко, подавшем заявление в комсомол.
Узнав от Бориса о намерении Сухоручко, она решила поговорить с ним сама. Как трудно было все-таки с ним разговаривать! Слова правильные, а души в них нет! Полина Антоновна слушала его и внутренне убеждала себя: может же человек после всего пережитого переломить свою натуру и взяться за ум! Это бывало, много раз бывало в ее многолетнем опыте, почему же этого не может быть теперь?
Полина Антоновна вспомнила случай, когда к ней пришел ее бывший ученик из какого-то давнего, еще довоенного выпуска, инвалид Отечественной войны, на костылях. Пришел он просто так — повидаться, поговорить — и, вспоминая прошлое, сказал:
— Вы меня выручили тогда, Полина Антоновна! Если бы я не стал комсомольцем тогда в школе, я бы погиб. А комсомольцем стать помогли мне вы. Вы знали, что я воришка, что я водку пью. Я повышенную температуру себе умел делать. И все-таки вы имели смелость дать мне положительную характеристику, поручиться за меня. Это меня поразило, — вас подводить после этого я уже не смел… И вот… Хвалиться особенно не хвалюсь, а долг свой перед родиной я выполнил!..
Может быть, так будет и теперь? Сухоручко, успешно сдав осенью экзамены, «подогнал хвостики», как он говорил, и шел в этом году почти без двоек — это уже достижение! Работает в фотокружке, сделал фотовитрину о школьном празднике песни, продолжает выпускать бюллетень о событиях в Корее. Что же еще? Может быть, вступление в комсомол завершит в Сухоручко то, что начато? Может быть, приняв на себя высокую ответственность, он все поймет и прочувствует? А может быть, ничего не прочувствует и ничего не поймет и только обманет все надежды, которые на него возлагаются?..
Полина Антоновна вглядывалась в его глаза, вслушивалась в его слова, в интонации голоса, и не было у нее уверенности в нем. Оттенок легкомыслия и удивительной душевной легкости лежал на всем, что он говорил, что делал. И прав, пожалуй, был Валя Баталин, отозвавшийся о Сухоручко так: «Для него нет никаких вопросов, он живет просто, без всяких проблем. Это — минимум того, что может быть у человека…»
Лежа в жару, Полина Антоновна додумывала то, что не успела додумать раньше, но так и не могла решить: что же в конце концов посоветовать Борису относительно Сухоручко?
Она вспомнила и о математическом кружке. Уроки ее временно могут передать кому-то еще, классное руководство тоже, а кружок?.. Дело это не обязательное, о нем, вероятно, даже не вспомнят, и кружок за время ее болезни может развалиться.
Тогда Полина Антоновна вспомнила о Жене Волгине.
Полина Антоновна часто встречалась со своими бывшими учениками. Обычно это бывало на традиционных вечерах, когда в школе собирались ее питомцы. Это были веселые, шумные вечера. Взрослые люди приходили в те самые классы, в которых они когда-то учились, со смехом втискивались в парты, на которых сидели в школьные годы.
— Полина Антоновна, разрешите! — поднимая руку из-за парты, говорил уже толстеющий и лысеющий человек. — Я сегодня не директор завода, я сегодня ваш ученик, Никита Москальчук. Помните, как я в прорубь провалился?
