Но когда Борис заговорил с ним о комсомоле, Валя по-прежнему отмалчивался.

Алексей Дмитриевич, директор школы, был неугомонным, горячей души человеком. Впрочем, не все в коллективе одинаково понимали и оценивали его. С одной стороны, он требовал от педагогов системы, единства действий и, со всей силой своего авторитета и воли, обрушивался на тех, кто нарушал установленный в школе порядок. Но с такой же силой он обрушивался и на тех, кто прятался за эту систему и в ком он не видел смелости мысли и творческих исканий.

Особенно не терпел он, когда не существо, а форма работы выдвигалась кем-либо на первый план, когда цель отрывалась от средства и за показной внешностью забывался живой человек.

— Экскурсии есть, и вечера, и доклады, а проникновения нет, — говорил он о таких работниках. — Два класса: мероприятия одни, а результаты разные. Почему?.. Потому что люди разные. Дело не в мероприятиях, а в людях, их осуществляющих. Одни ищут и вглядываются в жизнь, а другие ничего не ищут и ни во что не вглядываются, ну, значит, и ничего не видят и теряют то, что имели!

Многие боялись директора и из-за этого не понимали, что за его строгостью и неприступностью скрывалась неспокойная натура искателя. Он не хотел ограничиваться тем, что есть, что уже достигнуто и записано в планах и инструкциях. И на свою работу директора Алексей Дмитриевич старался смотреть поверх этих самых инструкций, выискивая в ней свой собственный, всегда новый смысл и возможности больших самостоятельных обобщений. Он считал, что директор не может быть просто администратором и тот, кто себя так поставил, — мертвый, ненужный в этом деле человек.

Директор стоит во главе школы, все видит и все объединяет. И он должен все обобщить и осмыслить, он должен быть конденсатором всех тех усилий, которые совершаются в школе, — усилий и педагогов и учеников.

Еще до войны Алексей Дмитриевич подумывал о научной работе и наметил тему для диссертации: «Об организующей роли директора школы».

Война прервала эти планы: Алексей Дмитриевич был призван в армию.

Он был политработником в частях, обеспечивающих боевое питание фронта, и ему довелось пережить и видеть многое. Он видел людей, опаленных дыханием переднего края, людей, только что избежавших неминуемой, казалось бы, гибели, и людей, не избежавших ее, умиравших на руках у товарищей. Приходилось ему видеть и слезы мужчин, и страшные в своем горе сухие глаза женщин.

Из всего этого он вынес не новый, но твердый вывод: главную роль во всем играет человек и его человеческие качества. Самое невозможное он может сделать возможным и самое неосуществимое — осуществленным. Но это может сделать человек, несущий в себе неисчерпаемый, заранее накопленный заряд душевных сил.

Этот вывод по-новому осветил ему его гражданскую профессию: он по-новому осмыслил главное содержание своей работы, когда после войны вернулся в школу.

О кандидатской диссертации думать было уже поздновато. Но ведь не в одних диссертациях может найти выражение ищущая мысль. Он не знал точно, в какие именно формы выльется то, над чем он теперь раздумывал, и хватит ли у него сил написать, например, книгу. Но он продолжал думать, наблюдать, и на педсовете в прошлом году он сделал доклад на тему «Формирование нравственной личности в советском школьнике».

Весенний разговор с Борисом показал ему, что это не только тема для доклада, статьи или книги. В этом разговоре ожила вдруг одна из формул Макаренко, получившая в нем еще одно свое подтверждение: ученик не только объект, но и субъект воспитания, и те вопросы, о которых мы думаем, спорим, о которых мы пишем статьи и диссертации и на которых воспитываем детей, нужно смелее ставить и перед самими детьми.

Он рассказал о разговоре с Борисом Полине Антоновне и был рад найти в ней единомышленника.

Можно по-всякому воспитывать. И нужно по-всякому воспитывать: и требовать, и поощрять, журить, и «прорабатывать». Но есть один фактор, о котором иногда забывают, который не замечают, не умеют рассмотреть в учениках: их собственные устремления. Нужно в них самих поднимать ответную волну мыслей и поисков, моральных усилий и волевого напряжения, иногда вызывать, а чаще — лишь усиливать и поддерживать то, что естественно рождается в душе юноши, идущего навстречу жизни.

И нужно иногда приоткрыть занавес, скрывающий ее, эту жизнь, за событиями сегодняшнего дня, показать ее требования, перспективы и возможности. Ученик сидит в классе и думает: весь мир для него здесь, за партой. А потом он приходит в жизнь, и жизнь начинает его ломать, перестраивать по-своему. Так пусть же он думает, пусть готовится к этому заранее, пусть осознает себя!

В течение лета Алексей Дмитриевич обдумывал лекцию, которую наметил прочитать для учащихся старших классов, — лекцию о характере, о человеческой личности, о ее гражданском и нравственном облике, о цели и смысле жизни.

Он долго и напряженно думал о том, как расчленить все эти вопросы, важные и каждый в отдельности, сам по себе, и в то же время связанные между собою. Но чем больше он думал об этом, тем больше понимал невозможность ограничиться чем-то одним. И в медицине врачи за болезнью отдельного органа видят весь организм в целом. А разве это не относится еще в большей степени к педагогике? Человек не воспитывается по частям. Конечно, у одних учеников может страдать память или внимание, у других нужно воспитывать волю. Но когда речь идет о главном, определяющем, когда ставишь вопрос о формировании человека, о его путях и возможностях, разве не нужно тогда говорить о личности?

И именно так — о целостной личности, о ее общем облике и стержне, о ее стремлениях и побуждениях, единстве и организованности начал говорить Алексей Дмитриевич перед юношами, заполнившими актовый зал школы:

— Я помню случай…

…Это было под Тулой… В осажденный и почти отрезанный город, защищавший подступы к Москве, нужно было доставить снаряды. Батальонный комиссар с черной квадратной бородкой решил сам сопровождать колонну машин, груженных снарядами.

Все шло хорошо. Но под самым городом по шоссе уже нельзя было проехать. Путь в город был один — полем, по узкой, шириною в четыреста метров, горловине, под огнем неприятеля.

Батальонный комиссар пропускал в эту горловину машины, одну за другой. С последней поехал сам. И вот по пути он заметил стоящие среди поля две свои подбитые машины.

Две машины из нескольких десятков — это было совсем немного, вполне приемлемый и естественный, казалось бы, в таких условиях процент потерь. Но ни с какими процентами мириться никто не хотел. Одна машина — это пять залпов артиллерийской батареи, две машины — десять залпов. Разве с этим могла мириться совесть?

Начальник эшелона, старший лейтенант, решил сам пробраться к разбитым машинам и узнать, в чем дело.

«Узнать?.. А дальше что?.. Чем вы можете помочь шоферам, если они живы?» — спросил батальонный комиссар.

«Узнаю, а там видно будет. Что нужно, то и сделаем. Вернусь — доложу».

«А если не вернетесь? Пустой риск и трата времени! — решил батальонный комиссар. — Занимайтесь своим делом, сдавайте груз. А к машинам нужно послать сведущих людей».

Тогда к нему подошел механик, парторг роты, приземистый человек с детски-наивными голубыми глазами. Но наивность эта была обманчива — батальонный комиссар знал его как отличного коммуниста.

«Разрешите мне идти, товарищ батальонный комиссар!» — Голубые глаза механика спокойно и внимательно смотрели на комиссара. Тот стал было объяснять значение операции.

«Что тут толковать, товарищ батальонный комиссар!.. Тула!» — коротко ответил механик.

Механик подобрал себе одного товарища, тоже коммуниста, и они поползли к подбитым машинам. Вместе с шоферами этих машин ночью, под носом у врага, они перегрузили все снаряды на одну, менее пострадавшую машину, после чего механик приполз с докладом:

«Тягач нужен, товарищ батальонный комиссар!»