— Ну, не хотите говорить — пожалуйста. Но о чем мы с вами беседовали — подумайте, — сказала в заключение Полина Антоновна. — Жизнь вас, иначе, будет бить, Эдя. Жизнь не мать, которая все простит. Она вас будет очень сильно бить, Эдя!

Ничего не ответил на это Сухоручко, но по пути домой задумался. Прежде всего, он сам себе признался в том, что так с ним никто еще не разговаривал. Отцу было некогда, матери — не до того, а на разговоры учителей он давно перестал обращать внимание. Их было много — и учителей и разговоров, и все это вертелось вокруг одного: почему плохо учишься да почему балуешься, как тебе не стыдно да как не совестно? А что на это можно сказать, когда учиться ему не хочется, ну просто до тошноты не хочется? Несколько раз он пытался взять себя в руки, но из этого ничего не получилось. А главнее, не видел он в этом никакого смысла: из класса в класс он с грехом пополам переползал, а больше ему ничего не было нужно.

Разговор с Полиной Антоновной чем-то растревожил, задел, и Сухоручко чувствовал себя не совсем хорошо. Правда, от прямых и беспощадных слов Полины Антоновны он пытался прикрыться испытанным щитом внешней развязности и иронической усмешки, однако в самом тоне учительницы, во взгляде ее было что-то настолько непримиримое и честное, что поневоле тревожило душу.

«Жизнь будет вас бить»… А как она может бить? И что значит жизнь? И можно ли загадывать будущее? И чем ты будешь в этом будущем?

Эти вопросы на один какой-то очень короткий миг всплыли в сознании Сухоручко. Но такова уж была его натура: в ней не находилось места вопросам, возникая, они тут же улетучивались. Все было просто для него, как есть.

Поэтому мелькнувшие вопросы исчезли так же быстро, как и появились, не произведя никаких пертурбаций. Оставалось только чувство неясной тревоги, а может быть, просто неловкости, но постепенно и оно теряло свою остроту. Жизнь, о которой говорила Полина Антоновна, была чем-то настолько отдаленным, туманным, а та жизнь, которой он жил, настолько не походила на то пугало, которым его хотели устрашить, что все это тоже теряло свой смысл. Опять всплывала укоренившаяся теория: «мы» и «они», «педагогические штучки», которым нельзя верить. Так и тут, и этот разговор тоже, может быть, лишь педагогический прием? Не может быть, а факт!

А когда Сухоручко пришел домой, настроение его совсем изменилось. Мать сообщила, что звонил Додик и велел ему позвонить. Додик, его двоюродный брат, был сыном известного кинорежиссера. С ним Эдик познакомил Аллочку, свою новую знакомую по Рижскому взморью, и они часто проводили время вместе. Сейчас Сухоручко почему-то медлил, не звонил, и мать ему напомнила:

— А ты забыл о Додике? Он сказал, что ему обязательно нужно с тобой поговорить. Что-то, очевидно, важное!

Важным оказалось сообщение о том, что отец Додика возвратился из заграничной командировки и привез новые пластинки.

— Пластинки, — как ты говоришь, классика! Приходи слушать. Можешь пригласить свою девушку-факел. Потанцуем!

Может быть, Сухоручко на этот раз и отказался бы. Но… разве можно было устоять против возможности провести вечер с Аллочкой?..

Доклад об общественной активности советского человека взялся сделать Витя Уваров, Подготовил он его быстро и сделал хорошо. Он четко и ясно разграничил понятия пассивности и активности, обрисовал роль этих двух начал в истории русского народа, упомянул об обломовщине и противопоставил ей героическую активность тех, кто через революцию привел нашу страну к новой жизни, чуждой обломовщине и застою. Затем он говорил о советской жизни, ее размахе, бурных темпах, отметил роль партии как вдохновителя и руководителя народа и закончил тем, что советская молодежь, комсомольцы должны учиться у партии, должны готовиться к тому, чтобы стать активными и сознательными строителями коммунизма.

Все, казалось, было хорошо. Но обсуждение вопроса приняло неожиданный для Вити оборот. Ребята почти не стали судить о докладе, но зато все говорили о Вите — доклад он сделал хороший, а сам работает плохо: начался год, нужно выпустить классную стенгазету, а он дожидается, как видно, октябрьских праздников.

Полина Антоновна была довольна таким оборотом дела и, в свою очередь, отметила еще один недостаток доклада: Витя ограничился общей постановкой вопроса, не увязал доклад со школьной жизнью, с практической работой класса.

— А между тем это очень важно, — сказала Полина Антоновна. — Важно было бы показать, как в классе, на своих обычных, будничных делах мальчики могут воспитывать те черты, которые потом им нужны будут в жизни. Взять хотя бы газету, о которой говорят Вите товарищи. Я могла бы привести вам десятки примеров, когда газета сыграла громадную роль в жизни отдельных учеников. И очень жаль, конечно, что у нас она находится в таком чахлом состоянии!

Борис слушал это так, как в последнее время старался слушать все, что говорилось в классе: с открытой и доверчивой душой, готовый принять все и откликнуться на все, в чем можно помочь и за что можно взяться — немедленно и засучив рукава.

И так же немедленно, по горячим следам, он решил теперь написать заметку о том, что ему прежде всего пришло на ум — о Сухоручко.

Продолжая сидеть с ним на одной парте, Борис упорно старался «вырабатывать волю» — не разговаривать во время уроков со своим болтливым соседом и не отвечать ни на какие его вопросы. Не всегда это, конечно, удавалось, но в общем Борис старался. Он все больше, все внимательней присматривался к Сухоручко, и у него невольно возникал вопрос: а зачем тот ходит в школу? Борис так и спросил его однажды в полушутливой форме, и Сухоручко в тон ему ответил:

— А это по закону стадийного развития, Боря. Бабочке полагается столько-то дней пробыть куколкой, чтобы потом прогрызть свой кокон и улететь, «играя в небе голубом».

— Да, но куколка хоть сидит тихо!

— На то она и куколка! — отшутился Сухоручко. — А знаешь, Боря, ты становишься скучным человеком. И вообще, Боря, ты не расстраивайся и не старайся меня агитировать. Я плохой! Ты запиши меня сразу в плохие и успокойся.

Но успокаиваться Борис не хотел. Он видел, что Сухоручко успел уже нахватать двоек и — хоть бы что! — все такой же веселый, такой же-развязный и беспечный.

Ходил он теперь уже не в кожаной ярко-желтого цвета курточке с десятком «молний», как в прошлом году, а в хорошем костюме — в модном длинном пиджаке, с зеленым галстуком, в полуботинках на толстой каучуковой подошве. Из бокового карманчика пиджака, рядом с ручкой-самопиской, торчала розовая расческа в футляре. Раздевшись, он теперь долго стоял в вестибюле перед зеркалом, расчесывал волосы. Учебники в школу он брал редко, а тетради носил без портфеля, засунув их за борт широкого в плечах темно-синего велюрового пальто на шелковой подкладке. На уроках, когда учителя не проявляли достаточной строгости и требовательности, особенно на уроках география, психологии, он отправлялся на самую заднюю парту, в «гнилой угол», подсаживался к Саше Прудкину и начинал рассказывать анекдоты. Вокруг него постепенно начинала формироваться компания любителей поболтать, посмеяться. А иногда, придя в школу, он спрашивал Бориса:

— А губы у меня не распухли?

Потом начинались рассказы о том, как они встречались вчера с Аллочкой, как ходили гулять, где танцевали, а затем… Тут Сухоручко таинственно умолкал и так же таинственно улыбался.

Вот Борис и решил написать заметку о Сухоручко. Но как-то вышло само собой, что у него получилась не заметка, а целый фельетон. Назвал он его «Рассказ нянечки». Вечером Борис прочитал фельетон отцу.

— Ну-ну, берись! — подбодрил его отец. — А парень это действительно такой!.. Пустельга!

На другой день, на уроке химии, Борису пришлось сидеть с Валей Баталиным. Шел опрос учеников. А опрос этот учитель проводил не так, как, скажем, Полина Антоновна, — он занимался с одним учеником и забывал на это время об остальных. Было скучно.