Ужасное состояние! Граф чувствовал, что кровь стучит в висках, рот пересох, а несколько волосков на обширной лысине встали дыбом… Зал замер в ожидании. Кое-кто от души сочувствовал графу, другие с трудом сдерживали смех.

Наконец сеньор граф поборол мальчишескую слабость и нерешительность, закрыл глаза, и из его уст стремительно, как водопад, вырвалось начало речи, которую накануне наедине с самим собой он декламировал с таким изяществом и лёгкостью. Затем, перепуганный потоком собственного красноречия, он открыл глаза и снова замолчал. Потом он ещё долго что-то лепетал, заикался, потел и давился словами; они, словно чугунные ядра, перекатывались у него в груди, неизменно застревая в горле.

— Смелее, мой дорогой ученик! — покровительственным тоном бросил дон Матео. — Ваш тост — образец красноречия!

И дон Матео захлопал в ладоши. Остальные, подражая ему, также принялись рукоплескать.

И тут графа Ковео осенила счастливая идея, истинный проблеск вдохновения, который, несомненно, должен был вывести его из тупика. Он вскочил на стул, высоко поднял над головою бокал, сделав это так стремительно, что чуть было не облил дона Матео, и во всю глотку, словно для того, чтобы прочистить её, выкрикнул с полдюжины «да здравствует» и столько же «долой», встреченных всеобщим одобрением и аплодисментами.

— Превосходно! Замечательно! — летели возгласы восторга.

Со всех концов зала гости бросились поздравлять оратора, а он, задыхаясь, вытирал пот с лысины и шеи. Одни обнимали его, другие с силой трясли ему руку, третьи, на зависть всем прочим, фамильярно похлопывали его по спине и плечам, трогали за локоть и шутили с ним, а четвёртые издали созерцали тех, кого великий человек удостаивал подобной близости.

— Изумительно!.. Сегодня вы превзошли себя, сеньор граф! Поздравляю вас, дружище!.. А я и не знал, что вы обладаете таким даром красноречия!.. — раздавались вокруг графа нескончаемые похвалы. А он, лопаясь от самодовольства, отвечал:

— Да, пожалуй! Но задуманная мною речь была гораздо лучше. Всё, что я сказал, — лишь бледная тень её: ведь мне пришлось бороться с тяжёлой болезнью горла, которой я уже давно страдаю.

— Ах, как я вам сочувствую, сеньор граф; страшно сожалею, но я же не знал этого.

— Да-да, мне и самому жаль, — продолжал граф. — В конце моей речи было несколько мыслей, которые привели бы в трепет всех этих мошенников…

И тут язык графа настолько развязался, что его превосходительство произнёс речь, полную проклятий и угроз. Услышав её, те, кто был потрусливее, незаметно растворились в толпе, а потом и вовсе улизнули из зала; лишь у выхода они успокоились и с облегчённом вдохнули свежий воздух чудесного вечера.

На улице беглецы поздравляли друг друга:

— Вы хорошо сделали, что ушли: там сегодня без скандала не обойдётся.

Банкет закончился. В зале удушливым сизым облаком повис табачный дым. Ложи опустели. Гирлянды и букеты увяли, занавеси были измяты, на перепачканной скатерти в беспорядке стояли опустошённые блюда и осушенные до дна бутылки с можжевёловой водкой — по форме эти сосуды напоминали пушки на лафетах.

Наконец соизволил удалиться граф, а вслед за ним разошлись и последние гости.

В ту самую минуту, когда рессоры повой блестящей коляски скрипнули под изрядно увеличившимся в весе графским телом, в театре потухли газовые светильники, и теперь лишь догоравшие свечи озаряли два длинных стола с беспорядочно разбросанными по ним остатками торжественной трапезы.

Верхняя часть зала погрузилась во мрак. На конце одного из столов, где недавно восседали граф, дои Матео и ближайшие их сподвижники, разместилась многочисленная прислуга, собрав туда всё, чем ещё можно было воспользоваться.

Одного из лакеев осенила блестящая мысль: он вырезал из бумаги очки, водрузил их себе на нос и уткнулся в тарелку. Другой схватил бутылку, чмокнул губами, подражая звуку выскакивающей пробки, сделал вид, будто наливает вино в бокал, поднял его, развёл руки, изо всех сил выпятил живот, зажмурил глаза и скороговоркой замолол что-то непонятное. Потом он остановился, постучал себя куском хлеба по животу и затылку, опёрся о стол, выкрикнул несколько громовых здравиц и опрокинул бокал над головой того, кто нацепил бумажные очки. Остальные разразились хохотом и, чтобы не лопнуть, схватились за бока.

В это время в зал, опираясь на толстую суковатую палку, вошёл оборванный нищий. В отблесках догоравших свечей тень его казалась такой сказочно огромной, что временами чудилось, будто он идёт па ходулях. Нищий залез под стол, собрал валявшиеся там объедки и крошки, сложил их в жестяную банку, висевшую у него на поясе, впился зубами в кусок хлеба и молча удалился.

На следующий день граф Ковео, почивавший на широкой кровати под роскошным пологом, проснулся довольно поздно. Он протёр глаза, потянулся, и лицо его озарилось улыбкой человека, который располагает полным достатком, наслаждается всевозможными радостями и которому, где бы он ни очутился, доступны любые житейские блага.

Полуденное солнце, проникая сквозь жалюзи, заливало комнату ярким светом. В спальне, уставленной новой сверкающей мебелью, источавшей приятный запах свежего лака, всё дышало миром и спокойствием; тёплый влажный воздух, освежаемый время от времени порывами лёгкого бриза, расслаблял тело и душу сеньора графа, который нежился в постели.

Заспанное, слегка порозовевшее широкое лицо, толстая шея, чуть выкаченные глаза, припухшие от глубокого долгого сна, и детская улыбка, блуждавшая на губах графа, производили странное впечатление: покрытая редкими волосами голова, утопавшая в больших мягких подушках среди скомканных, отделанных дорогими кружевами батистовых простынь, напоминала голову какого-то новорождённого чудовища.

Из уст графа вырывались гортанные звуки, походившие не то на хрюканье, не то на хрип, не то на скрежет, который издают пришвартованные рядом суда, когда трутся бортами друг о друга. Наконец дон Ковео оставил мягкую постель, хотя это стоило ему немалых усилий.

Пока граф одевается и приводит себя в порядок, скажем несколько слов о его пышном ложе. Оно возвышалось на ножках ионического стиля и выглядело весьма внушительно. Каждый, кто перешагивал порог спальни, незамедлительно убеждался, что владелец ложа имеет в обществе такой вес и располагает такими средствами, которые позволяют ему наслаждаться праздностью.

У подъезда, облицованного метра на два в высоту сверкающими белыми плитами, стояла коляска; её старательно чистил молодой негр с лукавыми глазами и плутоватым лицом; рядом с коляской красовался лёгкий фаэтон; чуть поодаль восседал бородатый детина-привратник, пышущий здоровьем и силой; он коротал время, свёртывая сигареты и что-то напевая себе под нос.

В прихожей, выкрашенной в белый цвет, красовались консоль с двумя большими цветочными вазами, расставленные в строгом порядке венские стулья, горка со сверкающими кувшинами и стаканами из тончайшего, искусно обработанного хрусталя, великолепные часы, большой, сделанный из стали и меди маятник которых размеренно покачивался в стеклянном футляре, стол с ещё не развёрнутыми и не измятыми свежими газетами и, наконец, в самой середине, аквариум, заслуживающий особого описания.

Гостиная, где пол был выстлан линолеумом и массивная резная палисандровая мебель соседствовала с картинами в широких рамах, с великолепным роялем и портьерами из голубого шёлка, наполовину раздвинутыми и приоткрывавшими доступ в комнату, являла собой в этот час довольно унылое зрелище: она была как бы придавлена тяжестью стольких иноземных вещей.

Тоненький солнечный луч, проникая сквозь узкую щель в оконной занавеси, освещал часть превосходного венецианского зеркала, стоявшего на консоли, на которой в окружении двух больших алебастровых ваз с лепными украшениями и других дорогостоящих вещей возвышался на некоем подобии алтаря или трона золотой телец.

Однако вечерами, когда ярко горела большая люстра с хрустальными подвесками и свет её, играя всеми цветами радуги, отражался в зеркале, на поверхности лакированной мебели, на резьбе и позолоте и озарял с головы до ног четыре стоявшие по углам комнаты гипсовые скульптуры, чьи очертания выделялись в полумраке, гостиная блистала во всём своём великолепии, и золотой телец, словно объятый пламенем, ослепительно сверкал с высоты мраморного пьедестала.