— Ну и везёт же ему, чёрт подери!.. — воскликнул как — то утром бывший лодочник Доминго, сломав десятое перо о лист бумаги, па который о и переписывал страничку из пухлого дела.

Услышав это, его приятель Гонсалес долго смеялся, а потом насмешливо изрёк:

— Ты, однако, шутник, Техейро! Впрочем, если всерьёз подумать, старуха правильно сделала, что померла. Граф мне частенько говорил, что она у него в печёнках сидит.

На этот раз захохотали оба.

— За несколько дней до смерти она сделала доброе дело — продала сахарный завод за одни миллион пятьсот тысяч песо.

— Миллион пятьсот тысяч!

— Чистенькими, без пылинки и соринки, и достанутся они теперь в наследство графской чете.

Доминго уставился на коллегу широко открытыми глазами, словно пытаясь охватить взглядом богатство, выраженное такой огромной цифрой.

— Чёрт возьми, везёт же людям! — несколько раз повторил он.

В половило пятого пополудни заплаканный и опечаленный граф вошёл в спальню доньи Луисы. Но вдовы Армандес там уже не было: комната опустела, из мебели в ней оставалось лишь несколько стульев. Даже солнце, лучи которого проникали сквозь щели балконных жалюзи и полосами ложились на пол, казалось, скорбело, озаряя комнату бледно-жёлтым светом.

Донья Луиса покоилась па пышном катафалке, стоявшем посреди гостиной. В коридорах, затянутых чёрным и устланных коврами по случаю траура, на стульях, выстроенных рядами вдоль стен, сидели люди.

В комнату, где пребывал дон Ковео, входили его ближайшие друзья: полковник, владелец табачной фабрики, магистр, каноник, журналист и другие приятели. Одетые в траур, на цыпочках, стараясь не шуметь, приближались они к графу с серьёзными до смешного лицами, сочувственно пожимали ему руку и свистящим шёпотом произносили слова утешения.

— Мужайтесь! — воззвал полковник.

— Мои самые искренние и глубокие соболезнования, — присовокупил журналист.

— Таков уж неумолимый приговор провидения, — изрёк магистр.

— Святая женщина! — вставил дон Матео.

— Memento homo[15], прах еси и в прах отыдеши, — пробормотал каноник по-латыни и по-испански.

— Коли есть еда, не страшна и беда, — заключил фабрикант, потрепав графа по плечу.

Зять доньи Луисы, опустив очи долу, лишь склонял набок голову и протягивал руку вошедшему. Некоторые из посетителей не говорили ничего, а только крепко пожимали руку графа и уходили, так я не промолвив ни слова. Им мешало волнение!

Вскоре четыре сеньора из тех, что были покрепче, вынесли па плечах гроб с телом доньи Луисы и установили его на погребальной колеснице, запряжённой тремя парами лошадей с плюмажем на голове, которых вели под уздцы факельщики в красных куртках, широких жилетах, высоких сапогах и треуголках. Траурный кортеж двинулся к кладбищу.

За катафалком следовало множество экипажей; в них сидели именитые, очень именитые люди, как справедливо заметил дон Матео, ехавший вместе с сеньором каноником во главе процессии.

— Я отказываюсь верить, — размышлял вслух священнослужитель, — что смерть, как говорится, вырвала у нас донью Луису. Она болела, но кто мог ожидать, что печальная развязка наступит так скоро?

— Совершенно справедливо, — подтверждал дон Матео.

— Как вы полагаете, что теперь предпримет сеньор граф? Переедет в новый дом или останется в этом?

— Честно говоря, не знаю…

— Понимаете ли, его отъезд очень меня огорчит. Что вы хотите, я слишком привык к этому дому. Ведь мы провели здесь немало приятных часов, не правда ли, дон Матео? — спросил каноник и опустил свою тяжёлую руку на острое колено бывшего латиниста.

— Ещё более счастливые часы провёл в нём дон Тибурсио.

Замечание дона Матео рассмешило обоих приятелей.

Но сколько бы они ни смеялись над доном Тибурсио я сколько бы ни говорили о нём, он не мог их услышать, ибо ехал в самом хвосте процессии, ехал один и по-настоящему плакал. Он столько лет провёл в доме Армандесов, живя рядом с людьми, которым был обязан тем немногим, что у него было! Мысль об этом рождала в его благородной душе искреннюю признательность и безграничную любовь к семье Армандес. Что же теперь с ним будет? Как одиноко стало ему в этом осиротевшем доме!

Так думал дон Тибурсио.

В седьмом часу в дом семьи Армандес вернулись каноник и дон Матео, очень довольные тем, что по окончании похорон они в присутствии графа пожали руки всем титулованным особам, аристократам, высшим офицерам, магистрам, журналистам, прелатам и многим другим, не менее выдающимся лицам.

— Ну, вот и свершился святой обряд, — благочестиво сказал каноник графу.

А дон Матео добавил:

— Да послужит тебе, дорогой ученик, утешением в печали мысль о том, что ни один из твоих друзей не забыл сегодня о тебе и что похороны твоей тёщи были одним из самых пышных погребений, которые когда-либо видела Гавана; все твои знакомые, за редчайшим исключением, почтили своим присутствием память усопшей.

Вслед за ними в дом одиноко и печально вошёл дон Тибурсио. На него почти никто не обратил внимания.

Все направились в столовую, к великой и само собой разумеющейся радости сеньора каноника: он же не виноват в том, что аппетит у него всегда был неплохой, а уж в тот вечер, после воздержания в течение целого дня и долгого пребывания на воздухе, и вовсе отличный.

Обед проходил в молчании, лишь дамы, присутствовавшие на нём, позволили себе немного пошептаться.

Дон Тибурсио, сидевший в конце стола, почти в одиночестве, не осмеливался поднять головы; он поник над своей тарелкой и едва прикасался к еде.

Сразу после обеда все направились в гостиную, где было сооружено специальное возвышение.

Многочисленные гости в строгих траурных нарядах не заставили себя ждать. Мужчины группировались вокруг графа, а дамы собирались около Клотильды: подобное разделение по признаку пола вполне соответствовало серьёзности церемонии. Гости стояли молча, и в гостиной слышались лишь приглушённые «тс-с» да шелест вееров, которыми обмахивались дамы.

Большая, наполовину зажжённая люстра, хрустальные рожки и подвески которой были закрыты чехлом из чёрной материн, освещала мертвенно-бледным светом просторный зал.

Дон Тибурсио, одиноко сидевший в углу, не решался произнести ни слова. Он испытывал бесконечную тоску: казалось, со смертью доньи Луисы вокруг него в доме образовалась пустота, которую уже никогда не заполнить и которая всегда будет делать его положение здесь ложным и непрочным. Верный домоправитель последним поднялся со своего кресла, а когда сеньор граф и дон Матео прощались с ним, он почувствовал, что они не слишком охотно пожимают ему руку.

Едва он отошёл от них, как позади пего послышалось:

— А что здесь надо этому субъекту?

Только теперь бедный дворецкий разглядел пропасть, которая разверзлась перед ним. Он зашатался, лестница закачалась у него перед глазами, у ног его заплясало большое красное пятно, а в ушах зазвенела странная музыка. Ок не хотел верить тому, что слышит: может, это ему почудилось.

Он машинально обернулся, словно для того, чтобы убедиться в горькой правде, и, увидев насмешливую улыбку, ещё блуждавшую на губах дона Матео, почувствовал нестерпимое желание броситься на него с кулаками и ударить по лицу.

Но он был не в силах утолить свою месть: нанесённое дону Тибурсио оскорбление, казалось, не позволяло ему сделать шага назад и настойчиво толкало его на улицу.

— И правда! — пробормотал дои Тибурсио. выбравшись из дома. — Что мне теперь там надо?

И он заплакал, как ребёнок.

Неделю спустя старинный особняк семьи Армандес стал роскошным жилищем его превосходительства сеньора графа Ковео и его супруги.

Жизнь в канцелярии била ключом, деловая лихорадка достигла предела. Слышны были только скрип перьев по бумаге да шелест быстро перевёртываемых листов, сшитых в пухлые папки, которые чиновники пронзали яростными взглядами и осыпали самыми страшными ругательствами.