— Боже милостивый, до чего хороши! Не часто увидишь такую великолепную пару, — произнесла уже знакомая нам полная сеньора, которой перевалило за пятьдесят, когда граф проходил мимо неё и уши его могли отчётливо расслышать сказанное.

— О да, сеньора, вы, безусловно, правы, Я рад, что Клотильда выбрала в супруги сеньора графа — он превосходный человек, — отозвался примостившийся с краю и всеми забытый дон Тибурсио.

Жених и невеста переступили порог часовни. Следом, сохраняя почтительную дистанцию, вошла толпа приглашённых. Среди них словно мачта высилась фигура дона Матео. Он был серьёзен, торжествен и важен, как никогда, и с полным основанием: на брачной церемонии ему предстояло быть шафером графа и представлять особу самого маркиза Каса-Ветуста, пребывающего в Мадриде. Какое же громадное влияние приобретёт после этого он, отставной латинист, который каких-нибудь пять-шесть месяцев тому назад был никому не известным и заурядным человеком!

Дон Тибурсио плёлся в хвосте процессии, понурив голову и развлечения ради постукивал пальцами по брелоку-барабанчику, украшавшему поля его шляпы. Он не знал, печалиться ему или радоваться при виде того, что происходит па его глазах.

За доном Тибурсио шёл журналист. Пользуясь скудным светом уличных фонарей, он заносил в толстенную записную книжку всё без исключения подробности происходящей церемонии.

Когда жених с невестой и гости вошли в часовню, раздалось пение скрипок, в воздухе поплыли величественные аккорды органа, — музыканты заиграли торжественный церковный гимн. То была особая честь, которую священник решил оказать сеньору графу, ибо высокий сан и громкий титул не утрачивают своего значения и под сводами храма, К тому же сеньор граф щедро заплатил за подобное внимание: когда наступил момент передачи невесте символического приданого жениха, он бросил па серебряный поднос тринадцать блестящих и звонких американских иглей[14].

Какое ликование заискрилось в округлившихся от неожиданности глазках ризничего! А как раздулся от гордости дон Матео, положив руку на плечо графа, шафером которого он был! И с каким, наконец, изяществом и непринуждённостью делала Клотильда всё, что полагается во время брачной церемонии!

Граф всё ещё пребывал в полном ошеломлении, весьма напоминая человека, которого ударили по голове туго набитой подушкой. Запах ладана и воска, дым обгоревших фитилей, бесконечные ряды свечей, ливших потоки света; Клотильда, стоящая рядом и соединённая с ним золотой цепью и белым шёлковым платком; долговязый и важный дон Матео в ослепительно белой, словно сделанной из картона, манишке, отражающей пламя свечей; монотонный, торжественный голос священника; притихшая толпа, не сводившая глаз с жениха и невесты; холодный ночной ветерок, влетавший по временам через узкую дверь; серебристый звон колокольчика в руках служки — всё это казалось графу удивительным, фантастическим видением, неким волшебным сном, от которого слегка ныло в животе, а в голове невыносимо шумело. К этим неприятным ощущениям прибавлялось невольное воспоминание о руке нищего, огромную чёрную тень которой граф только что видел на освещённой стене дома. Ему чудилось, что рука эта, словно тяжёлая туча, нависает над алтарём, священником, доном Матео, Клотильдой и всеми приглашёнными. Холодный пот катился у графа по вискам и выступал па ладонях, ноги его, затёкшие от долгого стояния па коленях, покалывало острыми иглами. Продлись обряд ещё пять минут, и упитанное тело графа рухнуло бы на пол.

— Даю её тебе в жёны, а не в рабыни, — изрёк наконец священник.

На этом церемония, к счастью, закончилась. Торжественные звуки музыки вновь наполнили часовню. Граф ухватился за руку дона Матео и встал наконец на ноги. Ну и жара! Он весь разбит! После изрядной попойки пли потасовки его и то меньше ломало!

По страдания бедняги графа ещё не кончились. Новобрачные не успели покинуть часовню, а на дона Ковео уже набросились приглашённые, которые, хлопая его по спине и пожимая ему руки, принялись бурно выражать свои восторги и, словно мячик, перебрасывать графа из стороны в сторону. Поток восторженных и, уж конечно, самых искренних поздравлений изливался на него до самой кареты.

Ах, с каким облегчением, удовольствием и радостью упал граф на мягкие подушки своего великолепного экипажа! Спина у него болела так, словно была сломана, а живот, казалось, ещё больше отяжелел. Клотильда сидела подле мужа. Но сейчас бедняга был не в состоянии проявить к ней подобающую заботливость и нежность! Он еле-еле справлялся с собой.

Несмотря на суету, шум и толкотню, в ушах графа всё ещё звучал торжественный голос священника: «Отдаю её тебе в жёны…»

Клотильде же, по странному совпадению, казалось, что она слышит: «А не в рабыни, а не в рабыни…»

Когда молодые вернулись из церкви, перед домом Армандесов снова выстроилась длинная вереница роскошных экипажей.

В сопровождении толпы прекрасных дам и элегантных сеньоров граф под руку с Клотильдой поднялся по широкой лестнице. В прихожей их ждала донья Луиса, сидевшая в большом покойном кресле. Она с наслаждением и гордостью любовалась толпой высокопоставленных особ, явившихся к ней в дом на свадьбу её дочери. Гости группами и поодиночке с шутками и смехом поднимались по лестнице, оживлённо переговариваясь.

Граф был взволнован, губы его нервно подёргивались, он бормотал что-то неразборчивое прелестной Клотильде, глаза которой сверкали из-под газовой фаты, изящными складками струившейся с пышного и дорогого венка из флёрдоранжа; воздух не попадал под вуаль, поэтому щёки новобрачной пылали.

Дон Матео, словно заботливый сын, опекал толстую сеньору, которой он пришёлся по душе, и делился с нею впечатлениями, переполнявшими его.

О, этот вечер — одно из тех событий, которые никогда не сотрутся из памяти дона Матео! Сколько удач сразу: он ехал с графом в его великолепной карете, шёл рядом с ним по изумительной широкой мраморной лестнице, залитой ярким светом; вместе с графом он предстал перед самым изысканным обществом, которое осыпало их поздравлениями и душило в объятиях; он собственными глазами видел, как выходила из дома Клотильда, та самая девушка, которую он, именно он, выбрал для своего любимого ученика. Наконец, в церкви во время венчания, когда его рука легла на плечо графа в знак того, что он, дон Матео, представляет особу одного из самых знатных мадридских вельмож, отставной латинист почувствовал себя на ступенях алтаря, как на троне! Всеобщее восхищение и почитание окружали его. Если так пойдёт и дальше, он достигнет такого положения, о каком и мечтать не мог у себя в деревне, где он ютился в жалкой лачуге и где ему до конца дней пришлось бы исполнять тягостные обязанности школьного учителя.

В то время как дона Матео обуревали подобные мысли, донья Луиса у себя наверху со слезами умиления обнимала Клотильду и графа.

— Дети мои, вы — единственное утешение моей старости. Теперь меня не тревожит твоё будущее, Клотильда: ты обрела достойного тебя мужа, который любит нас, любит…

— Успокойтесь, успокойтесь, сеньора, — уговаривал её дон Тибурсио. — Вы ещё слишком слабы, и вам нельзя так волноваться.

Но домоправитель напрасно тратил слова — его никто но слушал: чересчур велика была радость, переполнявшая сердца. Дамы, искоса поглядывая на графа, набросились на Клотильду; они так крепко сжимали молодую в объятиях, что чуть не задушили её. О мужчинах и говорить не приходится! Чтобы не отстать от дам в учтивости, они накинулись па графа, и он едва не задохся под лавиной фраков, переходя из рук в руки жаждавших заключить его в объятия.

Крики, смех, украдкой обронённая слеза, нескончаемые возгласы!.. Одним словом, проявлений радости было столько и все они были так неистовы, что наконец вывели из себя дона Тибурсио, который пробормотал сквозь зубы:

— Всё это обман… Ну и притворщики…