Доминго, привратник и бывший хозяин гостиницы заволновались, из глаз их вот-вот готовы были закапать слёзы. Эти странные речи звучали для них заупокойной молитвой над могилой удачи, которая, благодаря графу, уже довольно долгое время не расставалась с ними.

— Но мне нужна ваша помощь, — добавил граф. — Я вынужден просить и вас развить самую бурную деятельность. С этой минуты занимайтесь только выгодными делами, невыгодные же отложите в сторону. Все вы нужны мне, поэтому обещаю заранее: в накладе не останетесь.

Привратник выслушал окончание речи дона Ковео с невыразимой радостью.

«Значит, и я нужен графу. Ну что ж, в добрый час!» — думал он.

По знаку графа Доминго, привратник и бывший владелец гостиницы удалились.

Граф сел, усадил напротив себя своего секретаря и продиктовал ему несколько писем, адресованных дону Хенаро, маркизу Каса-Ветуста и другим особам в Мадриде. В письмах он советовал им поспешить с завершением ряда дел.

У графа, казалось, начался отчаянный приступ деловой лихорадки. Дон Ковео был неистов и нетерпелив: он спешно перерывал бумаги, ящики столов, шкафы и все углы кабинета; метался вверх и вниз по лестницам; переходил из одного отдела в другой, в одном подробно объясняя, в другом размахивая руками, в третьем улыбаясь, в четвёртом нетерпеливо топая ногой; отдавал распоряжения, хвалил и бранил. Не прошло и часа, как вся канцелярия пришла в движение, через неё словно пропустили электрический ток. Заработали все. Перья неустанно покрывали каракулями лист за листом, чернила в чернильницах быстро иссякали. Началась невообразимая писанина.

— Довольно лентяя праздновать! И так целых две недели бездельничали! Пусть теперь повертятся! Если бы не приданое Клотильды, пришлось бы мне тут корпеть без просвета, — бормотал граф.

В приёмной стоял невнятный гул, в котором иногда вдруг выделялся пронзительный голос какого-то въедливого просителя, возмущавшегося столь долгим ожиданием по вине сеньора начальника: тому, видите ли, не угодно никого принимать.

— Какая наглость! — гневно воскликнул граф, услышав жалобы недовольного.

И он так тряхнул колокольчик, что тот бешено зазвенел.

Явился привратник.

— Ступайте и сию же минуту сообщите этому сеньору, что, если ему некогда, он может отправляться восвояси. Здесь командую я, а меня криком не возьмёшь!.. Знаем мы этих мошенников! Уж не думают ли они, что мы сидим здесь лишь для того, чтобы потакать их капризам? Как бы не так!

Привратник, более благоразумный, чем его начальник, попросил недовольных подождать ещё немного: его сиятельство чрезвычайно занят проверкой счетов, которые нужно безотлагательно оформить.

— Понимаете, его превосходительство не из тех, кто целиком полагается на подчинённых и ничего сам не делает, — уговаривал просителей исполнительный привратник. — Он хочет, чтобы у него всё было в ажуре и комар носу не подточил.

Тем не менее в этот день сеньор граф так и не выбрал время принять посетителей. Он и впрямь был очень занят: его обуревало неудержимое желание просмотреть все папки, отыскать нужные документы, обследовать ящики столов, проверить шкафы. Казалось, граф хотел за несколько часов наверстать потерянное им время медового месяца.

Он потел, кусал губы, грыз ногти, с величайшим вниманием прочитывал все бумажки, попадавшиеся под руку: иную рвал и бросал в угол, но большинство вновь отправлял в шкаф.

Дон Матео боялся, что к вечеру останется без ног: граф поминутно вызывал его, делал ему необходимые внушения, отдавал строгие приказы и распоряжения, и бедняга секретарь пулей летал вверх и вниз по лестницам, приводя в исполнение волю начальства.

В канцелярии начался период небывало бурной деятельности. Подобная спешка была здесь в диковинку, поэтому кое-кто принимал все эти нововведения за признак скорой смены министерства, большинство же обвиняло начальника в том, что он вознамерился извести их на работе ради собственной выгоды. Впрочем, и сам граф трудился ревностно и настойчиво: он неожиданно стал примерным чиновником.

С некоторых пор в старинном доме Армандесов ежедневно устраивались не просто обеды, а настоящие пиршества. Граф, Клотильда и дон Матео поставили всё вверх дном в этом некогда тихом жилище. Хозяйка дома донья Луиса, забившись в угол своей спальни, шёпотом проклинала всю эту крикливую роскошь и дорогостоящую суету, ей уже ненужные, но за которые ей приходилось платить.

Только характер дона Тибурсио ни в чём не изменился. Его несколько грубоватое и сдержанное увлечение графом кончилось сразу же после свадебного торжества, ибо с этой минуты граф и его секретарь перестали оказывать дону Тибурсио то любезное и подчёркнутое внимание, с помощью которого они сумели завоевать расположение домоправителя и даже временно смягчить его суровый нрав.

Доном Тибурсио больше никто не занимался, и он но интересовался никем. К нему вернулись былые молчаливость и угрюмость. Он любил Клотильду, как родную дочь. Теперь она не удостаивала его даже словом. И дон Тибурсио, глубоко оскорблённый, затаил горькую обиду и всю свою привязанность перенёс на донью Луису. Домоправитель видел, как день ото дня тают её силы, как она из деликатности безропотно терпит пышные празднества, ежедневно устраиваемые в её собственном доме, как тяжело ей переносить весь этот шум и гам. Полный святого негодования, он испытывал великое искушение взять плеть и, как Иисус торгующих — из храма, выгнать всех этих господ, набивающих себе брюхо и сыплющих похвалы графу за деньги несчастной, больной и заброшенной женщины, которую они и в глаза-то не видывали.

В доме установились новые порядки, и верный слуга глубоко скорбел, глядя, как кучи денег летят на ветер ради бессмысленной роскоши. Один только повар, выписанный из Парижа, после того как графу удалось убедить донью Луису, что хороший стол — первостепенный и наиважнейший залог здоровья, получал такое жалованье, которому позавидовало бы несколько несчастных канцеляристов, с утра до ночи корпевших над исправлением орфографических ошибок и переделкой черновых записей своего начальства.

С двух часов дня весь дом приходил в движение и наполнялся шумом. Слуги, сбиваясь с ног, выполняли приказы учёного и строгого распорядителя обширной кухни Армандесов. На длинных мраморных столах громоздились разложенные в строгом порядке самые дорогие и самые свежие съестные припасы. Чуть поодаль, под мощной струёй прозрачной холодной воды, бьющей из серебристого крана, в глиняной глазурованной ванне трепетали связки нанизанных на верёвку парго, кабрильи и прочей отменно вкусной рыбы.

Крышки кастрюль и котлов, выстроенных ровными рядами, содрогались под напором душистого аппетитного пара, шедшего от приправленных специями соусов и подливок. Поварята безжалостно сворачивали шею куропаткам, голубям и цесаркам, ощипывали их, делали надрез на их белом жирном брюшке, заправляли туда лапки и бросали птиц в большие кастрюли, где клокотала кипящая вода.

Повар, парижанин с весьма внушительным животом, в длинном белоснежном фартуке, с серебряной ложкой и вилкой в руках, снимал крышку с бачка или кастрюли, пробовал соус, затем пробовал его ещё раз, подпирал рукой лоснящийся подбородок, застывал в молчаливом раздумье и, наконец, утверждал или отвергал правильность дозировки, соответственно этому распекая или расхваливая своих подчинённых, внимавших ему, словно оракулу.

В глубине помещения, в настежь распахнутом стенном шкафу, под косыми лучами солнца, красновато-золотыми снопами врывавшимися в кухню через высокое окно, сверкали сотни инструментов и приспособлений самой причудливой формы. Все они предназначались для обработки съестных припасов: разделывания мяса, разрубки туш, приготовления теста и множества других операций, из которых складывается хитроумное искусство услаждать утробу, наращивать жир на брюшке и полностью заставлять забыть при этом о неожиданных апоплексических ударах и тому подобных неприятных мелочах.