— Здравствуйте, здравствуйте, — медленно, вяловато говорит он. — Заходите.

Мы заходим. Темень... Глаза напрасно стараются что-нибудь отыскать и различить, и только позднее предметы начинают появляться, словно на фотобумаге. Сначала печь. Она стоит посреди землянки на кольях, труба ее выведена вертикально, прямо в крышу. Вокруг печки расположены жердяные кровати. На одном из них оборванный, в сожженном ватнике рабочий. Кто это? А, Ложкин. Потом из темноты вылезают углы. И последнее, что уже хорошо различают глаза, — черные земляные стены.

Мы начинаем располагаться. Над моей головой серое полотнище.

— Зачем это? — спрашиваю я.

— Песок осыпается. Все на скорую руку делалось. Только закончили, — отвечает Покотилов.

От него мы узнаем, что кроме картошки еще есть мешок белой муки, пуд мяса, мешок гречихи. А в десяти километрах отсюда, в Санья, пуд сахару, и еще мешок муки, и брусника.

— Чудненько! — ободрился Мозгалевский.

— Го-го-го-го-го! Живем!

— Да, чуть не забыл, — спохватился Покотилов, — вот еще... — И он указывает на груду махорки и мешок папирос.

У всех вырывается вздох одобрения. А в землянку все входят и входят люди, усталые, замерзшие, исхудалые, но на всех лицах, точно сияние, светлые, радостные улыбки. Зимовка наполняется смехом, говором, кашлем. Перваков и Баженов сокрушили половину коек и устроили общие нары, поделив зимовку на две половины — одну для нас, другую для рабочих. Только что закончили это сооружение, как раздался крик: «Самолет!» Мы выбежали. Над Элгунью летел тяжелый самолет. Какой он большой! Какие у него громадные крылья! Никогда еще не было у меня такого чувства гордости за свою Родину, как в эту минуту. Он пролетел над нами и ушел в верховья реки. Но это уже нас не тревожило. Где-то там, может быть в Байгантае, он сбросит груз, а уж оттуда-то мы получим.

— Блюхеровский, — с гордостью говорит Мозгалевский. — Значит, наше дело государственной важности. Да. — И подкрутил усы, поглядывая на нас.

Вечером, когда уже о многом было переговорено, зашла речь и о загадочном мешке муки.. Оказывается, его послал нам Покотилов. Эвенк должен был прибыть к нам на бате, но помешала шуга. Он вытащил бат на берег, перевернул, положил под него муку и вернулся к Покотилову.

— Моя ходи не могу, — сказал он.

— Но там люди. Они голодные.

— Моя ходи нет. Моя иди, моя помирай.

Ложились спать в тепле, сытые, добрые. Мясной суп с картофелем — это такая пища, после которой заваливаешься спать, как медведь в берлогу. Не было одеял, не было подушек, спали на рюкзаках, и как спали! Сгори всё — и мы бы сгорели!

Утром Покотилов, забрав с собою Тасю — ее вызвала Ирина, — пошел в Байгантай к Костомарову. Мозгалевский дал команду рабочим построить вторую землянку.

Рабочие то и дело забегали к нам погреться. Холодно. Правда, и в нашей землянке не лето. Холодом несет от крыши. Мозгалевский весь день пробыл на стройке. Пришел жизнерадостный, сдергивает с усов лед, морщится и улыбается.

— Шура, чайку, — говорит он и стучит ногами. — Только, пожалуйста, завари свеженького, а то у тебя странная манера кипятить вчерашний...

На полу стоит ведро. От него подымается к потолку густой клочковатый пар. На нарах, то босые, то в сапогах, сидят рабочие. Громко глотая, пьют кипяток. Накурено до того, что дальние углы теряются в дыму.

Шуренка вносит еще ведро кипятку и сообщает о каком-то человеке на другом берегу. Отправляем Первакова и Резанчика. Через несколько минут они появляются с Васькой Киселевым.

— Здрасте! — говорит Васька и ставит у ног Мозгалевского карабин.

— Здравствуй. Послушай, а он не выстрелит? — опасливо косясь на карабин, спрашивает Олег Александрович. — Откуда он у тебя?

— Кирилл Владимирович у эвенков достал. Вы не трогайте, он и не выстрелит. — Васька говорит так, точно ему мало воздуха, будто он задыхается. На нем новая шапка с суконным верхом и меховой отделкой, на поясе патронташ с тускло блистающими патронами. — Я вот принес вам соли, булок и свечей. И письмо...

— Давай письмо. — Но прежде чем начать читать его, Мозгалевский спрашивает Ваську о новостях.

Шуренка подает Ваське миску супа, но он, как бы не замечая, продолжает рассказывать.

— Ешь, — говорит Шуренка.

— Поставь на стол, тут дело, а ты с пустяком, — важно говорит он и рассказывает о том, как ездил с Костомаровым в стойбище Ургу, как они оттуда прибыли с караваном оленей и привезли полторы тонны груза. Из его рассказа получается так, будто он в этом деле самый главный, но нам не до того, чтобы его одергивать. Пускай бахвалится, важно другое: теперь у нас есть еда — мука, сахар, соль, крупа. Но, оказывается, и это не все. Васька говорит о самолетах: — Мы с Кириллом Владимировичем уже вышли из Байгантая, подходим к участку работы, глядим — летит самолет. Кирилл Владимирович, конечно, послал меня узнать, чего такое. Я побег. Десять километров, не шутка. Прибежал туда. От Ирины узнал: сбросили нам продукты, обмундирование и деньги.

— Какие продукты? — спросил кто-то из рабочих.

— Консервы, масло, конфеты... — легко перечислил Васька.

— А одежда?

— Валенки, шапки, ватники, рукавицы, восемь полушубков, спальные мешки. Эх и бросали же здорово! Карамель будто кто молотом сбил. Только деньги да лампочки радисту бросили с парашютом...

Он все это говорит, а рабочие внимательно, точно покупают, осматривают его шапку. Это пока единственное вещественное доказательство. Они тянут материал, примеряют и аккуратно кладут шапку возле Васьки.

Мозгалевский разворачивает письмо, читает, и мы видим, как у него начинают вздрагивать усы и подыматься вверх. Это верный признак раздражения, даже негодования. Неужели все, что Васька говорил, неправда, а правда в этом письме?

— Да это не мне! Что вы принесли? — кричит он.

Я заглядываю через его плечо и узнаю Тасин почерк.

— Это мне! Мне это письмо! — почему-то волнуясь, говорю я.

— Ну и возьмите...

Я беру и читаю:

— Олег Александрович, вам, Коле Николаевичу и мне благодарность за хорошую работу, — сообщаю я взволнованно.

Мозгалевский смотрит на меня поверх очков, видимо не понимает, еще не дошла до него эта радостная весть.

— За хорошую работу благодарность нам, — повторяю я.

— За хо-ро-шую ра-бо-ту! — И он хохочет так, что очки у него падают с носа.

Я растерян, не знаю, что говорить. А он хохочет. Я уже злюсь. «Почему он насмехается? Нам было трудно, но мы делали свое дело, и за это нас отблагодарили. Почему же он не радуется?» А Мозгалевский уже не смеется, он широко разводит руки и неестественно гортанным голосом кричит:

— Спа-си-бо! — Усы его топорщатся, глаза от натуги лезут из орбит, и сам он чуть не падает на спину. — Спа-си-бо! Дешево и сердито. Спа-си-бо! Благодарю. — Он обращается ко мне: — И поздравляю! Спа-си-бо! — И хохочет.

— Да! — спохватывается Васька. — Кирилл Владимирович велел вам всем перебираться на Кондокай, это отсюда километров восемь будет.

— Зачем? — спросил Мозгалевский, утирая остывшие слезы на глазах.

— А это он вам сам скажет...

— Что же, неужели Градов оказался толковее Лаврова? — в раздумье сказал Коля Николаевич. — Не успел приступить к работе, как уже появились тяжелые самолеты, продукты, спецовка.