Проснулся среди ночи, и не от холода. Пить захотел. Проклятая милая юкола. Снежная коса в синем свете. На чистом небе белая луна и неустанно мерцающие звезды. У костра сидит Юрок. Я попросил воды, и он протянул мне миску крутого кипятку. Я бросил туда снег и стал пить.

— Чего не спишь? — спросил я его.

— Думаю.

— О чем?

— Да вот думаю: чего я сижу тут? Взять бы да уйти. Никто не держит. Когда еще сообщили бы о побеге. А не бегу, вот и думаю: чего же такое?

Проснулась Тася и озябшим голосом попросила валенки. Они сушились. Я пошел на Элгунь за водой, и, когда вернулся, она уже сидела у костра и куталась в одеяло.

— Озябла?

— Немного... Где же наши? Отстали...

Я стал ей греть воду, а Юрок пошел спать на ее место.

— Интересно, чем все у нас кончится, — в раздумье говорит Тася.

— Я думаю, все наладится...

— А уверенности нет?

— Слишком много было срывов, чтобы не сомневаться.

— Это что, ты имеешь в виду тот случай?

— Какой случай?

— Когда я на тебя рассердилась?

— При чем здесь ты?

— Как при чем? — удивленно посмотрела на меня Тася. — Ты о чем говоришь?

— Об изысканиях... о снабжении.

Тася негромко засмеялась.

— Господи, я говорила о нас с тобой... Странно, но я почему-то не могу представить себя твоей женой, — сказала она и, как мне показалось, пытливо посмотрела на меня.

Я положил в костер хворосту. Пламя взвилось вверх и ярко осветило ее лицо. Да, она пристально глядела на меня. Ждала ответа. Но я совсем не думал о женитьбе, да и рано мне обзаводиться семьей.

— У меня такое ощущение, что ты всегда где-то далеко от меня. Почему это? — спросила Тася и, не дождавшись ответа, продолжала: — Я глупая... Лезу к тебе со своей любовью, а ты обо мне и не думаешь. Ведь так?

На глазах ее блеснули слезы. И вдруг мне стало нестерпимо жаль ее. Вот рядом со мной хороший, милый человек, который любит меня, и он несчастлив — несчастлив только потому, что я равнодушен к нему. Эта мысль меня потрясла. В самом деле, что же такое творится? Почему один должен любить и быть обиженным, а другой, любимый, быть черствым к нему? Кто это придумал? Почему на любовь не отвечают любовью?

Я искоса посмотрел на Тасю. Она сидела опустив голову, по щеке у нее медленно текла красная от огня слеза. Закопченные маленькие руки что-то перебирали. Сколько было жалкого и беспомощного в ней! Я всегда знал, что жалость — чувство плохое, унижающее того, кого жалеют, и только сейчас понял, что это ложь. Жалеть надо! Жалеть — это прекрасно! Это значит не оставаться равнодушным и черствым, обнадежить человека, прижать его к себе, если это ему нужно... А Тасе это было нужно. Каким счастьем осветилось ее лицо, когда она прижалась ко мне. Значит, жалость может родить счастье? Ах, как не правы все те, кто вычеркивал из жизни это человеческое, сердечное. Больше жалости, и тогда не будет так много суровой черствости.

— Тебе хорошо?

— Да... — тихо ответила она.

— Почему ты все сомневаешься? Это плохо, когда у человека нет уверенности. Надо верить. Верить всегда, даже если никто в тебя не верит, то и тогда надо верить, потому что это единственное, что может помочь тебе...

Я что-то еще говорю — и замечаю: Тася спит... Медленно проходит ночь. Я и сам дремлю, просыпаясь, подбрасываю в костер, снова засыпаю, и от этого кажется, что ночи нет конца.

Утром пошли дальше. Но вскоре натолкнулись на проток. Переходить вброд не хотелось, решили поискать переправы. Наверное, с километр прошли по берегу протока, и тут мне показалось, что он заворачивает назад. Я уже хотел было в любом месте перейти вброд, чтобы не терять пройденного, но вдруг услыхал стук топора. Звуки раздавались впереди. Мы пошли на них, и вскоре на другом берегу увидели наших. Они сооружали переправу. Мозгалевский сидел на большом сваленном дереве и, махая руками, что-то объяснял рабочим. Увидя нас, он приветливо пошевелил рукой и крикнул:

— Переход делаем!

Я кивнул головой: дескать, понимаю.

— У нас Яков утонул! — закричал он опять.

— Утонул? — испуганно крикнул я.

Мозгалевский завертел головой и закричал что было силы:

— Чуть-чуть не утонул!..

Ну, слава богу... Через полчаса вся группа Мозгалевского перешла проток, и мы двинулись вперед. Как изменили людей прошедшие сутки! Все осунулись, почернели и как-то уменьшились. Опять потянулись цепочкой. Опять задребезжала печь. Опять затрещал лед.

Я иду и вспоминаю ночной разговор с Тасей. Она уже думает о замужестве, а я о женитьбе как-то совсем не думал, но теперь эта мысль не выходит из моей головы. И все чаще возникает вопрос: «А почему бы и не жениться?» Причем мне представляется не идиллическая картинка: я, жена, кудрявые, упитанные дети, — а другое: все новые и новые экспедиции, и мы в них всегда вдвоем, два верных друга. И нам хорошо. У меня есть близкий человек, который любит меня и которого я уважаю... Уважаю, а почему не люблю? А потому, что люблю Ирину. Я всегда буду ее любить. Но почему ее? Этого я не знаю. Люблю, и все! Но не так, как об этом говорят, как пишут. Моя любовь странная. Если бы мне пришлось решать, жениться на Ирине или нет, то я бы не женился. Ни за что не женился бы. Потому что жениться на любимой — это значит погубить любовь.

Я иду и все это перебираю в голове. Конечно, никакого твердого решения у меня нет. Я могу жениться, могу и оставаться холостым, и никто не заставит меня поступить против воли. Эта так. Но вопрос существует, он произнесен, и поэтому я думаю, искоса поглядывая на Тасю. Она идет рядом со мной. Сквозь смуглоту щек у нее пробивается румянец, из полуоткрытого рта вырывается легкий парок, глаза мечтательно прищурены. Наверно, она тоже о чем-то интересном для себя думает. Наверно, думает обо мне, о ночном разговоре...

Мозгалевский поставил перед всеми одну-единственную задачу: во что бы то ни стало дойти сегодня до зимовки. Чтобы я не вырывался вперед — все же Олег Александрович остался недоволен моим самоуправством, — иду в середине. И вдруг слышу впереди крики. Нельзя понять, радостные они или тревожные. Но кричат все, кричат разноголосо, и я бегу на крик. Поскользнулся, упал. Печь больно ударила по затылку, но разве тут до боли. Бегу! А крики все громче, и вот уже слышно: «Ура-а-а-а!» Это вопит Соснин. «Наверно, пришли?» — думаю я и бегу еще быстрее. Огибаю выступ скалистого берега и вижу незабываемую картину. Соснин обеими руками высоко держит над своей головой какой-то мешок. Возле его ног лежит опрокинутый бат. Я подбежал, смотрю и ничего не понимаю.

— Го-го-го-го-го! Спокойно, спокойно. Всем хватит. Го-го-го-го-го!

— Что это? — спрашиваю я.

— Мука! Муку я нашел! Го-го-го-го-го!

— Это нам от Кирилла Владимировича, — растроганно говорит Мозгалевский. — Нам... от него...

— Почему от него? И таким способом? Это, наверно, мука охотников-эвенков. Ну кто нам пошлет полмешка? — говорит Коля Николаевич.

— Все равно, все равно... Хоть от черта! Но мука наша. Дальше не идем. Даешь лепешки! — решил Мозгалевский.

И все тут же стали устраиваться. Вот где пригодилась печь. Шуренка развела муку на воде, замесила, и скороспелки уже пекутся. В морозном воздухе волнами идет вкуснейший в мире запах подгорающего хлеба. По четыре больших белых лепешки каждому.

Проходит час, и мы идем дальше. Теперь уже не так страшно: мы сыты, в мешке еще на один раз хватит муки, а впереди картошка. День хорош! Ясен, легок. Идем, перекидываемся словечками. Поглядываем на левый берег. Отвесные скалы. Им нет конца. Здесь будет проложена трасса.

То ли мы втянулись, то ли стали сильнее после лепешек, но идем ходко. Поглядываем по сторонам. Косогор стал снижаться, отходить от реки, и в небольшом распадке зачернела крыша зимовки. Ее мы увидели как-то все сразу — и не поверили. Но вот как бы из земли вылез человек, и тогда все дружно закричали:

— Зимовка! Пришли! Человек! — И побежали к ней.

Человек — Покотилов. У него длинная черная борода и густые усы.