— Ну как же, для порядка. А так — что ж это такое? Если каждый вздумает жениться, что же тогда получится? — Он пошевелил усами.

— Я вас не понимаю.

— Ну, конечно, где же вам меня понять... Впрочем, вы могли хотя бы поставить меня в известность.

— Совершенно необязательно, — сказала Тася, — вы не поп!

Мозгалевский как-то весь съежился от ее слов. Я понимал его, ему хотелось уважения. Да, загса тут нет, но есть он, и почему бы нам, молодым людям, не сказать ему о том, что мы поженимся. Я этого своевременно сделать не догадался, а Тася окончательно испортила старику настроение.

— Ну что ж, если так... Конечно, не поп... — Он еще больше ссутулился и стал что-то перебирать во вьючном ящике.

— Зачем ты обидела его? — негромко сказал я Тасе.

— А пускай не лезет не в свое дело. Я бы отцу родному не позволила, не то что ему!

С этого дня Мозгалевский отдалил меня от себя. Он разговаривал со мной, но только о том, чего требовало дело, и голос его всегда был ровен, без малейшего оттенка расположения ко мне. Обиделся. И я никак не мог этого поправить, потому что это связано с Тасей, с женитьбой, со всем тем, что совершено и чего переделывать или изменять я не собирался.

— Идем быстрее, а то застанет ночь, — сказал я Тасе.

— Неужели может быть ночь?

— Смотри, где солнце.

— Не надо, ничего не говори о времени. Я пойду быстро, только ничего не говори о времени... — Но вместо того чтобы идти, мы стояли и целовались.

— Нет, нам никогда не дойти. Давай сделаем так: я пойду впереди, а ты догоняй меня. У каждой зимовки будем отдыхать. Пошли!

И вот я иду, а Тася спешит за мной. Идти тяжело. Ветер замел снегом тропу, которую проложили изыскатели, и сейчас приходится брести по целине. Но иногда снега нет — лед, и тогда мы бежим, катаемся, смеемся.

— Ты не устала? — кричу я Тасе.

— Нет...

Она уже намного отстала, но это единственный способ идти быстрей, и я ухожу от нее еще дальше. Она бежит, догоняет меня. Но я снова ухожу. Так мы идем до первой зимовки. Там отдыхаем минут пять, и снова в путь. Иногда, если она уж очень отстает, я бегу к ней. Целую. Она счастлива, смеется. И мы идем дальше.

К Байгантаю подходим вечером. Луны нет. Темнеет быстро. Куда идти? Хотя бы выйти на дорогу... Ноги еле передвигаются от усталости. Может быть, здесь и нет Байгантая, а просто схожее с описанием место? Но вот прорубь, какой-то шорох... Мы подходим ближе. Олени. И с ними мальчуган.

— Байгантай далеко? — спросил я.

— Не...

— Сколько километров?

— Нет километров, — отвечал он.

Ну, слава богу! Обрадованные, мы пошли, позабыв про усталость. И вскоре увидели огни.

В самом большом доме наши. Тася только на минуту вошла, увидела в дыму множество лиц, и тут же вышла. Я остался. Кроме наших тут были изыскатели из соседней партии, но я мало кого знал и, побыв несколько минут, тоже ушел. Тася была в соседнем доме. Да, именно в доме, тут дома, срубленные из бревен, с крышами, похожие на наши деревенские избы. Кирилл Владимирович несколько домов арендовал для экспедиции.

Тася пила чай. Рядом с нею сидел Соснин. Увидя меня, он вытянулся во весь свой рост и, протянув руку лодочкой, гаркнул:

— Поздравляю вас с браком и желаю многих лет здоровья и счастья! Прицел точный!

— Он меня так же поздравил, смеясь, — сказала Тася.

— Да. Я рад, го-го-го-го-го, что вы поженились. Люблю, когда люди женятся.

— А вы семейный? — спросила его Тася.

— Естественно. У меня трое ребят, и все сыновья. Го-го-го-го-го! Еще двоим думаю дать жизнь. Это здорово, что я могу давать жизнь людям. И ненавижу тех, кто умерщвляет ребенка. Этих абортниц я бы на месте расстреливал, без суда и следствия. И не пожалел бы. Го-го-го-го-го! — Он хохочет и не замечает, что Тася смущена, что я тоже чувствую себя не особенно ловко. — Не сразу, но будут и у вас, как у всех нормальных людей, собственные дети.

Тася сжимает лицо руками и бежит из зимовки. Вслед за нею выхожу я. Мы стоим и смотрим друг на друга и уже забыли про Соснина. Мы ни минуты не можем быть в разлуке, нам надо обязательно держаться за руки, смотреть друг другу в глаза, медленно сближаться лицами и, тихо смеясь, целоваться. Какое это необъяснимое счастье — любить и быть любимым!

«Ты, наверно, думаешь, что самый красивый в мире...» — как-то сказал мне Коля Николаевич. Я тогда не придал значения его словам, но теперь, вспомнив, подумал: «А почему бы мне и не быть самым красивым в мире? Если полюбила Тася, то я, наверное, самый красивый в мире!»

— Пойдем к Ирине, — неожиданно предлагает Тася.

— Зачем?

— Я хочу, чтобы она поздравила.

Ирину мы находим в маленькой комнате. Тут она живет с Костомаровым. На столе рулоны миллиметровки, планшеты, арифмометр, логарифмическая линейка. Тут же закопченный чайник, большой складной нож рядом с буханкой хлеба. Увидя нас, Ирина приветливо улыбнулась и протянула руки:

— Я же говорила тебе, Алеша, Тася — твоя судьба... Я рада... Ведь вы счастливы?

— Очень! — засмеялась Тася. — Вот и хорошо... — Она посмотрела на нас и улыбнулась: — Неужели это верно, что у счастливых глупые лица?

— А у нас глупые? — спросила Тася.

— Есть немного... Вон у Алеши глаза как пуговицы...

— Пуговицы? Ну как тебе не стыдно! Какие же у него пуговицы? Большие, ясные, глубокие, умные глаза!

— Ну конечно, умные, — прижимая к себе Тасю, сказала Ирина. — Это я нарочно, чтобы посмотреть, как ты будешь его защищать...

Громко хлопнув дверью, вошел Кирилл Владимирович:

— А, молодожены! Очень хочу, чтобы у вас хватило счастья на всю жизнь. — Он крепко жмет нам руки. — А вы молодцы, за один день без дороги — сорок километров. Это по-изыскательски... Ничего, ничего, ребята, дело идет к концу. Думаю, в феврале закончим и — домой. — Он говорит уверенно, и это радует нас.

Выборы проходили в сельсовете. Единственную комнату перегородили простынями так, что получилось три. В одной выдавали бюллетени для голосования, во второй вкладывали их в конверты, в третьей опускали бюллетени в большой ящик. У ящика стояли маленькие ребята-эвенки, мальчик и девочка. И каждому, кто опускал конверт в ящик, они говорили «спасибо».

Ко мне подошел Батурин, радостный, улыбающийся.

— Прокошку поймали, — сказал он.

— Какого Прокошку? — не сразу сообразил я.

— Который был у Покенова. Нужны тетради Вити Соколова. Дай мне.

— Зачем?

— Они нужны следователю. Я их свезу на оленях в Герби. Это документ. Тогда Прокошка сознается.

— В чем сознается?

— В убийстве Вити Соколова.

— Значит, убийство было?

— Его убил Прокошка.

— Откуда ты знаешь?

— Прокошка отнял у Покенова оленей. Старик пошел жаловаться в милицию, в Герби. Он там сказал: «Прокошка нарочно вел экспедицию по опасным местам. Об этом у Вити Соколова написано. Наверно, Прокошка догадывался, что Витя знает, и боялся его. Поэтому и убил».

— Значит, все, что писал Соколов, — правда?

— Правда.

— Где Микентий Иванов?

— Вот Микентий Иванов. — Батурин показал пальцем на молодого мужчину.

Микентий сидел за столом и выдавал бюллетени. Я подошел к нему.

— Скажите, вы знали кулака Покенова?

— Нет, кулака Покенова я не знал. Но в нашем стойбище был кулак Гермогенов.

— Вы его не успели раскулачить? Он убежал с оленями?

— Мы его раскулачили...

— А где Санко?

— Вот Санко, — недоуменно глядя на меня, ответил Микентий.

Санко опускала бюллетени в урну. На ее груди лежали две тугие черные косы. Мальчик и девочка сказали ей «спасибо».

— Она работала в магазине? — вспоминая рукопись Соколова, спросил я.

— Нет.

— Но она работала?

— Она никогда не работала в магазине. Ты что-то путаешь, товарищ.

— Извините, — сказал я и отошел, не понимая, где правда, где вымысел в тетрадях Соколова.