Яков нагружен барахлом сверх головы. Он жаден и не хочет ни с чем расставаться. Ему тяжело, но он не бросит ни одной тряпки. Идет, его мотает из стороны в сторону. Но он идет. Нагружена сверх сил и Шуренка. Она плетется позади Якова. К ней подошел Афонька и молча снял с ее спины увесистый тюк. Она благодарно посмотрела на него и пошла с ним рядом.

Заберегами идти легко, особенно если лед шероховатый. Ногам простор, и даже груз кажется не таким уж тяжелым. В печку засунуты трубы, они лязгают, грохочут. Но это и хорошо, — походная музыка.

Мы растянулись в длинную цепь. Каждый занят собой, каждый думает только о том, чтобы хватило у него сил. Мне становится жарко. Я снял кепку, снял рукавицы, но все равно пот льет со лба и висков, течет по щекам и стынет на шее.

— Ну зачем ты взял печь? — говорит Тася. — Что тебе, больше всех надо?

Я не отвечаю. И не потому, что мне больше всех надо или я лучше всех, нет, но уж коли взял, так надо нести.

Прошли немного, с километр, а плечи уже ноют. Хочется бросить груз, сесть и ни о чем не думать. В висках стучит. И ничто уже не радует: ни солнце, ни легкий воздух, ни шероховатый лед. В голове только одно: «Идти, надо идти». И я иду. Взгляд устремлен вниз, я вижу мелькающие носки валенок и бесконечную сероватую полосу льда.

Лед потрескивает под ногами, гукает. Далеко бежит трещина, рассыпая, словно горох, сухие звуки. Во рту сухо, из горла вырываются хрипящие свисты. Рядом вода. Но пить нельзя. Еще больше захочешь пить и весь взмокнешь.

Наконец-то отдых. Вещи разбросаны, люди лежат на льду, раскинув руки и ноги. Тася бросает рюкзак и падает. Мозгалевский совсем измучен, он даже постарел, стал черненький, маленький. Кожаная куртка бесформенно висит на нем. Тишина. Молчание. Но вот уже кто-то закурил, кто-то сказал первое слово, кто-то подошел к воде, — и снова жизнь. У Якова тюк стал значительно меньше. Оказывается, он все же выбросил часть барахла.

— А ты чё помогаешь ей? — подозрительно глядя на Афоньку, говорит Яков. — Чё тебе от нее надо?

— А ничего. Жалко бабу, и все, — кося глазом, усмехается Афонька.

— Твоя, что ль, чтоб жалеть?

— А это важности не имеет, и отвяжись, пустая жизнь.

— Тяжело мне, Яша, — говорит Шуренка, доставая из сумки лепешки.

— Не сломишься, — сухо отвечает ей Яков.

— А вдруг сломится, — тихо посмеиваясь, сказал Резанчик, — у курносых баб характер беспокойный.

— Ну-ну, ты молчи-ка. Не твоего ума дело, — одернул его Яков. — Коль угодил в лагерь, так у тебя и учиться нечему.

— Дурак, только у таких, как я, и учиться. Верно, Юрок?

— Чему учиться? Воровству? — все больше раздражается Яков. — Да было б в моей власти, выгнал бы я вас всех отседова. Глаза не смотрят...

— А ну, хватит, — сурово сказал Резанчик. — С тобой шутят, а ты чего. Смотри, как бы глаза не выколол, тогда и смотреть не надо будет.

— Тише, успокойтесь. Не хватало еще, чтоб вы тут разодрались, — сказал Мозгалевский. — Идем-ка, дело верней будет.

И мы идем дальше. На заберегах следы. Их много. Вот заячий путаный, вот сохатого; видно, шел пить, да, чего-то испугавшись, бросился в сторону. А вот и причина испуга — собачий след. Хотя откуда же может быть собачий? Это волчий. И не один тут был волк, а несколько.

Чем дальше идешь, тем больше втягиваешься, и уже нет боли в пояснице и ломоты в плечах, только остается тупое ощущение чего-то гнетущего в шее. И невольно приходит мысль: как все же быстро ко всему привыкает человек.

Забереги все шире. Лед становится прозрачнее, сквозь него видно дно Элгуни. На перекатах вода с силой швыряет шугу под лед, и видно, как лед подо льдом стремительно проносится вниз. Но забереги все уже, уже и пропадают. Приходится идти берегом. А берег в снегу. Под снегом камни. Ноги скользят, спотыкаются, и все чаще падают люди. Подыматься тяжело, но надо, и мы, качаясь, идем дальше. К счастью, берег отходит, надвигаются скалы и забереги. Лед чистый, гладкий, и теперь уже печь у меня не мучительный груз, а транспорт. На ней лежат кошма, полушубок, рюкзак. К дверце привязан ремень, и я чуть ли не бегом несусь по льду. Грудь свободно, во всю ширь, вдыхает морозный воздух.

— Олег Александрович, — кричу я, — давайте ваш тюк!

— Неужели? — радостно говорит он.

Я кладу его тюк поверх полушубка.

— Тася, давай рюкзак!

— Ой, Алеша... — И ее рюкзак ложится рядом с вещами Мозгалевского. Я все это везу, и мне хоть бы что. Они еле поспевают за мной.

— Я доволен вами! — кричит мне в спину Мозгалевский.

— Как ты ловко придумал! — говорит Тася, догоняя меня.

А между тем уже вечереет. Снег становится синим, а небо — розовым. Подошли к протоку. Он шириною метров двадцать пять. Обходить его? Но куда он ведет? А что, если перейти вброд? На вид неглубок; правда, течение быстрое... К нам подошли Резанчик и Юрок.

— Пошли напрямую, — сказал Резанчик.

— Я тоже так думаю, — ответил я и посмотрел на Тасю.

— Я перейду, — спокойно ответила она.

Я подошел к протоку и стал раздеваться. Снял полушубок, валенки, ватные брюки, привязал их к рюкзаку. Остался в трусах. И вступил в воду, держа вещи высоко над головой.

Вода сковала ноги. Донная галька заскользила, и я чуть не упал. Колени остро заныли и тут же онемели от холода. Почему-то на глаза набежали слезы, и все покрылось мутной пеленой. Почти не видя другого берега протока, я перешел быструю воду и вылез на лед. От тела густо валил пар, будто я вышел из бани.

— Ну как? — крикнула Тася.

— Все в порядке, — ответил я.

Она хотела было пойти, но ее опередил Резанчик. Он разделся догола и быстро пересек проток. Тася в это время стояла к нему спиной.

— Эх, ты бы знал, какая вода холодная! — вылезая на берег, воскликнул Резанчик.

— Что ты говоришь? А я и не знал, — засмеялся я.

Следом за ним перешел Юрок.

— Отвернитесь, — попросила Тася. — Не глядите.

— Никто и не смотрит, — ответил Резанчик, даже и не думая отворачиваться, с улыбкой глядя на входящую в воду Тасю.

— А ну, отвернись! — сказал я. Но он будто меня и не слышал. — Я кому говорю? — Но он даже и бровью не повел. — Слышишь, ты! — Я дернул его за руку. — А ну, отвернись!

— А чего тебе, жалко, что ли? — криво усмехнулся он. — Сам должен понимать, как тяжело без бабы...

— Ну, эта баба не про тебя.

Пока мы говорили, Тася перешла проток и вылезла на лед чуть в стороне от нас.

Мы не стали ждать, пока придут остальные, и двинулись вперед. Сумерки густели. Солнце скрылось, и по небу поплыл месяц. Все посинело, и от этого стало еще холодней. Далеко впереди виднелись белые шапки Иберги.

Тяжело идти в темноте, когда всюду валежины, заросли, завалы. Наткнулись на какой-то ручей, стали месить в нем снег и воду. Кое-как выбрались. Резанчик все проклинал и ругался. Да и трудно удержаться, от ругани. Пройдешь несколько шагов, споткнешься и летишь врастяжку. Только поднимешься, и глядь, уже снова летишь. Но молодец Тася. Я и не думал, что она так вынослива.

— Устала? — спрашиваю ее.

— Когда ты рядом, легко...

Остановились мы у завала, — готовые дрова. Одна-две минуты, и появляется слабенькое пламя. И вот оно уже сильнее. Разгорается, жадно охватывает весь сушняк и вздымает к небу красный султан огня. Его увидят наши. Может быть, придут. Подтянутся... От одежды валит пар. Тянет в сон.

— Нет, нет, — говорю я, — сначала есть, потом спать. Доставайте юколу.

И каждый достает свою рыбину, насаживает ее на палку и сует в огонь.

Юкола трещит, жарится. Она дьявольски соленая, объедает губы, нёбо, горло, но все равно хороша!

Съедена юкола, и теперь начинается му́ка. Пить! Скорее пить. Мы кипятим в мисках воду, пьем прямо из Элгуни, глотаем снег. Все внутри нас пылает, как в костре. Теперь уже огонь захватил весь завал. Пламя гудит. Жара... Я выпил мисок десять, но пить хочется еще больше. Нет, не напиться. Я плюнул и стал укладываться спать. Затопил печку. Лег между костром и времянкой. Тепло. Тася устроилась на оленьей шкуре. Только шкуру да одеяло она и взяла. И не прогадала.