— Качай рейку! — кричит Коля Николаевич.

— Качай рейку! — кричу я.

Рабочий качает, и Коля Николаевич с трудом берет отсчет. Кое-как прошли пятьсот метров. Мозгалевский и того меньше.

— Домой, — сердито сказал он. — Чертова погода! Только ведьму хоронить в такую погоду.

Нерадостно было и возвращаться. Усталые, пошли опять месить снег, падать, подставлять головы под снежные осыпи. Как уже не раз случалось у нас, при возвращении партия разбилась на два отряда. Один отряд вел Мозгалевский, другой — Коля Николаевич. Коля Николаевич, порой рискуя, вел напрямик. Мозгалевский шел старым путем, наверняка, но медленно. Я двинулся за Колей Николаевичем. Он шагал быстро, и мы еле поспевали за ним. Утренних следов не было видно, и Коля Николаевич шагал напрямую к лагерю, не видя ни неба, ни сопок, ни каких-либо ориентиров. Пройдя с полчаса, остановились на бровке надпойменной террасы перекурить. Покурили и пошли вниз. А через полчаса оказались опять на этой же террасе и удивленно смотрели на свои окурки.

— В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам, — смущенно сказал Коля Николаевич.

Я не раз слышал о том, что люди кружат, но как-то не придавал этому значения, больше того — не верил, а теперь вот убедился. Действительно, как могло получиться, что мы пришли к тому же месту, откуда вышли?

Прислушались: не шумит ли Элгунь? Но нет, только чуть слышен шорох падающего снега.

Спустились опять вниз, резко свернули от «бесовой» тропы и пошли, как полагал Коля Николаевич, к Элгуни. Шли медленно. Ноги отяжелели. Подошли к какому-то ручью. В одном-месте он был затянут ледком и запорошен. Надо переходить, но выдержит ли? Первым пошел Коля Николаевич. Лед осел, треснул, но выдержал. За ним пошел я. Вернее, не пошел, а пополз. Лед оседал под руками, под коленями, тогда я ложился всем телом, отползал в сторону, к твердому, и продвигался дальше. За мной пошел с обычной самоуверенностью Резанчик. Но только он сделал несколько шагов, как провалился по пояс. Заметался, схватил поданную ему палку и, весь дрожа, вылез на берег. С одежды стекала вода, но сушиться было некогда. Остальные рабочие перешли в другом месте, и мы двинулись дальше. Уже темнело, а мы все шли. Куда? И сами не знали. И вдруг перед нами стало вырисовываться что-то большое, темное. Через несколько шагов поняли — сопка. Мы опять пришли туда, откуда начали путь. Да что же это такое?

— Вот, не надо отдельно, вот, — со злобой проговорил Баландюк, — надо идти вместе, да, да, хотя, нет, нет, надо ходить с Мозгалевским. Да, да...

Ну что толку слушать сетования да брюзжание! Пошли опять. И натолкнулись на какие-то следы. Что за следы, мы не знали, но они уводили от сопки. Все дальше, дальше. Вскоре мы вышли к знакомому протоку. Но какая смертельная усталость! Лечь бы на снег и спать, спать. Но мы знали: стоит присесть, как уже будет не подняться. Только идти, не задерживаясь ни на минуту. На небе зажигались звезды. Ударил мороз. А мы все шли и шли. Одежда смерзлась, шуршала при каждом шаге. Еле приплелись к лагерю. До трех ночи сушили одежду.

...Мы стоим у зимовки. Откуда-то прилетела кукша, опустилась на размашистую ветвь лиственницы, осыпала снег и, вертляво двигаясь, перескочила на другую ветку. Красивая птица. То вспыхнут ярко-зеленые перья крыльев, то оранжевым огнем загорится голова, то белым пламенем озарится хвост. Кукша не замечает нас. Скачет с ветки на ветку, осыпает снег. Она уже рядом с нами. У нее черные, живые, выпуклые глаза. Она смотрит на нас. Мы на нее. Так продолжается несколько секунд. Потом кукша испуганно вскрикивает и летит в чащобу.

— Какая интересная птица, — говорю я, но Тася не слушает, о чем-то задумалась.

— Что с тобой?

Она слабо улыбнулась:

— Вот скажи мне, почему ты разный? То мне кажется, что ты меня совсем не любишь, то верю — любишь... Или это не так?

Я смотрю на ее осунувшееся лицо, на узкие плечи, и мне становится ее жаль. Но отвечать трудно. Что я могу сказать? Мне не хочется ни убеждать ее в чем-то, ни отговаривать. Она права, временами я с радостью думаю о ней, бывает и так, что ее близость тяготит. Что это такое, я сам не знаю. Бывает так, что я не вижу ее весь день и не вспомню, и чувствую, что я легко мог бы ее забыть, но случается и так, что, как только увижу ее, сердце начинает гулко стучать, и тогда я рад, что она рядом.

— Ну что же ты молчишь?

— А зачем говорить? Мне и так хорошо...

— Это правда? — и радостно и с сомнением спрашивает Тася.

— Почему ты не веришь?

— Потому что я никогда не любила. А теперь люблю, но не знаю, любишь ли ты. Мне хочется, чтобы ты все время, каждый раз, как встретимся, говорил, что любишь меня. Ну, скажи, любишь меня?

— Да.

— Нет, ты скажи: люблю.

— Люблю.

— Ты говоришь как сквозь сон. — Она долго смотрит мне в глаза, словно что-то ищет там. — Ничего я не понимаю, — с печальным вздохом говорит она. — Но ведь ты любишь меня?

К нам бежит Соснин, трясет какой-то бумагой и кричит:

— Тревога!

— Что случилось?

— Письмо от Костомарова. Лавров болен. Исполняющим обязанности начальника экспедиции назначен Градов. Костомаров предлагает нам идти вверх, до Иберги, там зимовка и тонна картофеля, — на ходу отвечает Соснин и вбегает и палатку.

Остальное я узнаю в палатке

И больше ни слова.

Мозгалевский сидит опустив голову. В палатке тишина. До Иберги больше двадцати километров.

Я оставил все, кроме кошмы и рюкзака, в нем смена белья и дневники. Соснин роздал каждому по горсти соли. Уже стали выходить, когда выяснилось, что никто не хочет взять печку. Мне живо представилось, как мы придем в Иберги, в зимовку. В ней холодно, а обогреться будет негде, — костер посреди землянки не разведешь, а печки нет.

— Отбери получше, — сказал я Соснину. — Я понесу.

— Это несерьезно, — говорит Мозгалевский. — Вам не дотащить. Вы и так слишком много набрали.

— Дотащу.

— Алеша, тебе будет тяжело, — говорит Тася.

— Зачем вы мешаете человеку проявлять гражданское мужество? — важно сказал Коля Николаевич.

— Трепач, — говорю я.

— Это увидим через три часа, — отвечает Коля Николаевич. — Будет точно известно, кто из нас трепач.

Я ничего не отвечаю ему, взваливаю весь груз на себя. Спину оттягивает рюкзак, грудь теснят кошма и печь. Но делать нечего. Надо идти.

Первый рейс уже закончили. Бат перевез рабочих на другой берег. Теперь наш черед. Погрузились.

— Как хорошо, что мы вместе, — сказала Тася, когда бат отошел от берега и, слегка покачиваясь, поплыл к середине.

Полдень. Солнце ярко, не по-осеннему светит с неба, еще ярче горят снега, еще ярче голубеет вода. С тихим шорохом постукивают льдины о борта. Тася отводит их палкой. Я смотрю на этот пустой край, с дикогорьем, с суровой рекой, которую никак не могут схватить морозы, смотрю на леса, и меня охватывает чувство радости.

Я думаю о том, что вот мы, горсточка людей, заброшенных в этот глухой край, несмотря ни на что, делаем свое дело. Несмотря на лишения, голод, холод, неустроенность, мы все же выполняем то, за чем нас послали сюда. И сознание этого наполняет меня гордостью, и я начинаю понимать смысл человеческой жизни.

Но вот и берег. Мы пристаем к прозрачной кромке льда. Осторожно, чтобы не провалиться, выходим. Перваков вытаскивает бат на лед. Все! Мы бросаем прощальный взгляд на палатки, белеющие на том берегу. Вернемся ли? Я четко вижу оставленные в тайге, на просеке, теодолит, нивелир, вешки, рейки, занесенную снегом ленту, раскоряченную, как бы собирающуюся одним прыжком покрыть все расстояние до нас, треногу — и мне становится невыразимо тяжело.

— Яша, брось ты их, — слышу я голос Шуренки.