Нетерпеливо ждущая, не сомкнувшая глаз Европа, еще перед полночью взбурленная телевестью о неслыханном, надвигающемся с востока. Улицы и крыши, поля и дороги, застланные сплошным человеческим ковром, — словно страны и народы выстроились на некий вселенский смотр. И вздрагивает ковер, от горизонта до горизонта колыхнувшись навстречу протянувшейся с неба Деснице.

Антенны радиотелескопов, нацеленные в зенит, туда, где размыто тают очертания исполинского локтя. Операторы за пультами локаторов, прощупывающие Руку потоками излучений, снова и снова убеждаясь, что она бесплотна. Колокольный звон и коленопреклоненные толпы перед соборами. Проповедники, призывающие покаяться в преддверии Страшного суда, и студенты на площади, назло и наперекор аплодирующие небу. Тысячи тысяч объективов, неотрывно и завороженно впитывающих каждую черточку шестипалой Длани, и шныряющие вокруг карманники, не теряющие времени даром… Длинноволосый парень на набережной Гамбурга, бросающий в воду какой-то пакет, — может, то взрывчатка, которую он должен был подложить этим утром?.. Школьный оркестр в подмосковном поселке, дерзко, во всю мочь играющий «Звездный марш» под растерянными, осуждающими взглядами учителей. Гондольеры, застывшие с веслами в руках на каналах Венеции. И миллионногорлый вскрик нильской долины — вскрик смятения, восторга и суеверного ужаса: там на рассекшей небо ладони на короткий миг возникает отчетливый силуэт пирамиды…

Рука над Сахарой.

Рука над Гренландией.

Рука над Атлантикой.

Замершие причалы Квебека. Жаркие пляжи Рио, забитые народом так спрессованно-плотно, что если бы даже кто-нибудь захотел в то утро купаться, все равно не смог бы войти в воду. Неподвижные фигуры индейцев где-то высоко в Андах. Завернувшись в одеяла, они глядят на вознесшееся над горами чудо, а рядом невозмутимо пасутся ламы.

Опустевшие автострады Штатов, наверно, впервые за столетие остановивших бег своих каров. Нью-Йорк, где предприимчивые люди успели за неполных пятнадцать часов провернуть все, что надо, и теперь, в момент появления Руки, продавцы в дверях универмагов уже предлагают рубашки и майки с ее изображением. Но нет, желающих не находится: то, что открывается взору в вышине, в прорезях синевы между небоскребами, — разом отрешает от суеты. И даже экстренные выпуски газет, заполненные интервью с учеными и фантастами, даже их, протягиваемых продирающимися сквозь толпы мальчишками-газетчиками, почти никто не покупает. И никто не обращает внимания на плакат в витрине магазина: «А если нашествие? Ты запасся необходимым?» А вон и сам хозяин — глядит из выступа своей витрины на освещенные утренними лучами красноватые пальцы в небе, и на бледном, застывшем его лице ясно читается: он и сам не знает, что может оказаться необходимым на случай нашествия…

Негромкое жужжание проектора оборвалось, экран погас, и тут же поднялись шторы, впустив в класс весеннее солнце. Ребята зажмурились от яркого света.

— Сегодня мы начинаем новый раздел истории, — сказал учитель. — Ну-ка, кто расскажет, почему во всех школах мира его начинают вот этим документальным фильмом?

Все двенадцать кристалликов на учительском столе загорелись зеленым.

— Ну давай ты, Ванда.

— Этот фильм… — Поднялась из-за парты смуглая рослая девочка, — это произошло на другой день после того, как на Земле была превращена в топливо последняя ядерная боеголовка. Наши звездные братья протянули нам руку. Его-то они и ждали, этого дня…

Старый Федул отродясь не зорил птичьих гнезд. Но тут не устоял. Неизвестная птица, вспорхнув прямо из-под ног старика, затаилась где-то в зарослях, а одно-единственное яйцо удивительно голубого цвета осталось лежать в траве. Оно было какое-то невероятно тяжелое и угловатое.

Чуть не бегом Федул возвратился домой с яйцом за пазухой. Он торопливо согнал с гнезда испуганную наседку, ни секунды не колеблясь, выкинул несколько куриных яиц, освободив место, и на цыпочках вышел из курятника.

Дни ожидания тянулись невыносимо. По нескольку раз на дню, проклиная себя за нетерпение, старик пробирался в курятник, осматривал яйцо через мутную, исцарапанную лупу, осторожно скоблил желтым ногтем скорлупу, обнюхивал. А потом мучился от мысли, что своим вмешательством повредил будущему птенцу.

Однажды ночью его разбудил истошный куриный крик и лай забившегося под избу Полкана. «Неужели лиса?» — с тревогой подумал старик, с грохотом врываясь в курятник и волоча по земле белые вязки от кальсон. В воздухе плавали перья.

Федул осветил фонариком гнездо и оторопел. Шесть желтых глаз смотрели на него не мигая. В гнезде что-то шевелилось, поблескивая, в свете фонаря. Федул перекрестился и потянулся за топором.

— Уа! — Голосами человеческих младенцев запищали три пасти, усеянные мелкими зубами.

И топор остался на месте. Страх исчез, и старик увидел, что вылупившееся только что существо мокрое и дрожит от холода. Оно неумело замахало голыми прозрачными крылышками и доверчиво потянулось к нему всеми тремя головами.

Старик взял корзину с гнездом под мышку и понес в избу. Тщательно завесив окна, он включил свет. В корзине, опираясь на две когтистые лапы и толстый покрытый чешуей хвост, стоял Змей Горыныч. Вернее, совсем маленький, беспомощный змееныш. Три склоненные набок головки смотрели на старого Федула доверчиво и по-детски.

— Ах ты, сердешные! — изумленно проговорил сроду не имевший детей Федул.

Он оторвал кусок белого, приготовленного на смерть полотна, согрел воды в тазике и просто, как будто ничего удивительного не происходит, позвал: «Горыня, иди сюда!» И, чуть посомневавшись, добавил: «Цып-цып!»

Птенец неуверенно вышагнул из корзины и, переваливаясь, падая на крашеном полу, пошел на зов.

Манная каша пришлась Горыне по вкусу.

На другой день Федул отправился за двенадцать верст в сельпо. Он уже давно получал колхозную пенсию, был последним жителем опустевшей деревни, на центральной усадьбе ему выстроили домик, куда Федул собирался переселиться осенью.

Набрав кучу продуктов, он зашел в правление, молча подал мятую бумажку секретарше и поспешно вышел. На бумажке было нацарапано: «Переезжать отказуюсь». Председатель удивился и рассердился, хотел тотчас же ехать узнавать, в чем дело, да заела текучка.

…Через месяц Горыне стало тесно во дворе. Просунув хвост в подворотню, он клал головы на конек крыши и терпеливо глядел вдаль, поджидая Федула. Вечерами старик выгуливал своего питомца. Горыня любил лакомиться верхушками сосен, но при этом не опустошал окрестные леса, а щипал деревья понемножку, чтобы они не погибли. С оглушительным ревом, так, что дрожали стекла в избе, он разбегался, пытаясь взлететь. Из пастей вылетали языки пламени, из ноздрей валил густой, черный дым. «Не балуй с огнем, выпорю!» — покрикивал Федул.

Часами запыхавшийся старик бегал по поляне, рыча и маша руками, показывая, как, по его мнению, следует летать. Он обзывал Горыню «олухом царя небесного», кричал: «В кого ты только такой уродился?!»

И однажды Горыня взлетел. Неуклюже покачиваясь в воздухе, он долго тянул на бреющем и, когда старик, задравший голову, уже почти потерял надежду на удачу, — сделал невероятное усилие и, заложив глубокий вираж, срезав крылом несколько сосен на опушке леса, набрал высоту.

И на выселках был праздник. Федул, выпив три стакана бражки, врал, что был в войну летчиком, а Горыня сидел на улице и, засунув головы в распахнутые окна, глядел на старика преданными глазами.

Целыми днями и ночами Горыня теперь летал. Он научился изменять геометрию крыла и стартовал почти с места. Черной точкой он скрывался в тучах, чтобы потом с леденящим кровь свистом и ревом спикировать вниз и выровняться у самой земли. Он сам придумал «мертвую петлю», «бочку» и другие фигуры высшего пилотажа.

— Покатал бы старика, Горыня… — заикнулся как-то Федул и тотчас испугался, но было уже поздно.