Вот тут-то и явилась коза Билька, чтобы все наконец объяснить.

На следующее утро Вадим Аркадьевич в гостиницу не пошел, решил встретить Семченко у школы, в шесть часов.

Сидя дома, перебирал фотографии.

Красивая женщина выходит из моря. Полные руки опущены, в счастливом изнеможении растворены губы, влажно блестят бедра, безнадежно распрямилась «шестимесячная» — вечный кадр, новая Венера рождается из пены черноморского побережья.

Наденька, Надя!

Вадим Аркадьевич вспоминал, как года за три перед войной Надя впервые поехала к морю, в дом отдыха. Одна, без него. Сейчас сын с невесткой чуть не каждый год ездят на юг, и это в порядке вещей, никого не удивляет. Вадим Аркадьевич даже не всегда ходит их провожать. А тогда перрон был заполнен провожающими — приходили целыми семействами. Слышались рыдания; мужья, жены, дети и родители толпой бежали вслед за уходящим поездом, словно прощались навсегда, а не на месяц. В окнах вагонов виднелись расплющенные, зареванные лица отпускниц, отпускники мрачно затягивались папиросами, и вечный дух российской дороги, великих пространств, сулящих долгую разлуку, витал над перроном областного вокзала.

И там, в Ялте, Надя встретила Осипова, ставшего пляжным фотографом.

Году в двадцать пятом он внезапно исчез из города, хотя в редакции к тому времени сидел прочно, поскольку писал отличные фельетоны. Сыновья его уже выросли, работали на сепараторном заводе, неплохо зарабатывали, и жена, по-видимому, вздохнула с облегчением, когда Осипов исчез. Даже розыск объявлять не стала.

Но странно было, как способен человек переломить судьбу. Надя рассказывала, что Осипов почти не постарел, ходит по пляжам, отбивая клиентов, в особенности женщин, у других фотографов. Носит войлочную шляпу, держит кавказскую овчарку по кличке Эзоп. Вадим Аркадьевич живо представлял себе, как этот тощий человек с лицом раскаявшегося абрека волочит по крымской гальке свою треногу, как щелкает пальцами, обещая детям не банальную птичку, а цикаду — об этом, смеясь, говорила Надя. Губернский философ, променявший кумышку на терпкий сок массандровских виноградников, имевший идею и отбросивший ее, потому что с высоты этой идеи увидел жизнь — прекрасную и пустую, короткую и сладкую, как вино «Педро», привезенное Надей из Ялты.

Пили его вдвоем, сын спал, и это был последний вечер, когда они еще были молоды, пили вдвоем вино, сидя на кухне, и, как положено людям, которые прощаются с молодостью, думали и говорили только о настоящем.

Сворачивая с Монастырской на Петропавловскую, Вадим едва не наехал на Наденьку. Она в последний момент успела отскочить. Большой ржавый бидон мотнулся в ее руке, крышка на нем брякнула, и Вадим понял, что бидон пустой.

— Задавишь ведь! — Улыбаясь, Наденька отвела со лба челку.

— Керосину нет, — соврал Вадим. — Сейчас мимо лавки проезжал.

— Не ври, — строго сказала она. — Я второй раз иду.

— Уж и соврать нельзя! — Вадим посмотрел на нее со значением. — Значит, философ Флорин мне завтра счастье обещает?

Во избежание возможных неприятностей он еще накануне переписал письмо и, долго не раздумывая, положил в ящики к соседям.

— Переписал, да? — Наденька обрадовалась. — А как ты догадался, что это я его подбросила?

— Секрет фирмы. «Кабаков и сыновья», частное сыскное бюро. Находим преступника в трехдневный срок с помощью столоверчения… Садись. — Вадим подвинулся. — Заедем ко мне. Николая Семеновича проведаем.

— А что он у тебя делает?

— Да тут история вышла с тем разноглазым… Помнишь, приходил?

— Дался им этот международный язык, — попеняла Наденька, залезая в бричку. — Чего по-русски-то не разговаривать?

В ее словах Вадим узнал собственные — с удовольствием, но и не без некоторого разочарования, что своих слов не нашла.

Усевшись, она расправила юбку, и это ее быстрое легкое движение заставило Вадима на мгновение одеревенеть.

Когда поехали, крышка на бидоне начала брякать. Поморщившись, Наденька положила ее на сиденье. Это Вадима тоже взволновало. Он увидел тут извечное женское стремление к порядку, покою и тишине и подумал, что Семченко ничего бы такого не заметил. Да и Казароза вполне могла оставить крышку на месте, и та брякала бы, действуя на нервы, всю дорогу. Каждому свое.

— Он со странностями все-таки, твой Семченко, — тараторила Наденька. — Тебя не было как-то, гимнастерку постирал на дворе и часа два в редакции голый просидел. А потом вдруг застеснялся и надел еще мокрую… У него на левой руке, у плеча, звезда в круге выколота.

— Это знак эсперантистский. В госпитале ему выкололи.

— Чтобы, значит, и на теле печать была. — Наденька вздохнула.

А Вадим решил, что, если когда-нибудь у него будет своя идея про жизнь, он тоже придумает для нее знак. Выкалывать, может, и не станет, но обязательно придумает, потому что у настоящей идеи всегда есть свой знак.

Подрагивая, проплывали мимо заборы, кое-где в огородах уже начинала цвести картошка. У заборов ботва была серая от пыли, дальше — густо-зеленая.

«Впрочем, можно и выколоть, — думал Вадим. — Только не у плеча, как Семченко, а на груди, возле сердца». Вот они с Наденькой поженятся, и в первую ночь, в постели, она увидит у него на груди этот знак. Тронет пальчиком и спросит: «Что это?»

Когда приехали, Наденька взяла свой бидон и пошла к калитке. «Боится, что сопрут», — сообразил Вадим, обматывая вожжи вокруг штакетины, и соображение это было почему-то неприятно.

Семченко полулежал на кровати, откинув голову к прутьям спинки и свесив ноги. На животе он держал соседского кота. Коту на животе у Семченко было неуютно, он прижимал голову, напруживал задние лапы и тоскливо озирался, норовя удрать. Но Семченко держал его крепко, гладил основательно — от ушей до самого хвоста.

— Твой? — Семченко кивнул на кота.

— Соседский… Отпустите его.

Семченко приподнял руку — не держим, дескать, и кот, вопреки его ожиданиям, тут же сиганул с кровати па пол. Здесь его подхватила Наденька. Она села на стул, положила кота к себе на колени. Тот сразу затих, даже не попытался вырваться. Видно было, как ему удобно у нее на коленях. Он весь расслабился, растекся, начал щуриться и умильно задирать голову, чтобы плотнее ощутить прикосновение ее ладошки. Выражение обреченности на его морде исчезло, и через минуту комната наполнилась, тихим, удовлетворенным тарахтеньем — коту было хорошо, он чуть не лопался от мурлыканья.

— Ла-апушка. — Наденька продолжала гладить кота, который уже окончательно впал в нирвану. — Сейчас проверим, образованный ты или нет. — Она склонилась к коту и, ероша ему шерсть на загривке, спросила: — Кот, а кот! Ты Пушкина знаешь?

При этом дунула ему в ухо: «Пух-х-шкина».

Кот дернулся и ошарашенно замотал головой.

— Не знает, — сказала Наденька, и Вадим заметил, что Семченко впервые посмотрел на нее с интересом.

— При Колчаке у нас на квартире один чех стоял, — сообщила она. — У него тоже был кот. Рыжий такой котяра. И не на «кис-кис» откликался, а на «чи-чи-чи». У них в Чехии все кошки на «чи-чи-чи» откликаются… Николай Семенович, а на эсперанто как кошек подзывают?

— С ними уж как-нибудь договоримся. — Семченко слез с кровати, подошел к окну. — Слушай, Кабаков, Билька, она чья?

— Коза, что ли?

— Ну, белая такая, один рог обломан.

— Ходыревых… А что?

— Шорника Ходырева?

— Его самого забрали недавно. За воровство… А сына мы сейчас встретили, домой пошел.

— А первого числа в училище его не видел? — Семченко глубоко вздохнул, в горле у него что-то пискнуло.

— В зале-то не видел, а возле училища ошивался…

— Кстати, — лукаво улыбнулась Наденька, — это он мне письмо про Флорино счастье подбросил. Генька… Давно за мной бегает. Я ему сколько раз говорила: бес-по-лез-но! А не понимает по-человечески.

— Скоро поймет, — пообещал Вадим.