— Постой! — осенило Ивана. — Уж не пишешь ли ты стихи?

Саня смущенно признался: есть такой грех.

— Покажешь?

— Не знаю…

Однажды они сидели на зеленом холме и долго, до хрипоты, спорили об искусстве, о музыке. Иван был задет за живое: он почувствовал, что в этой области порядком поотстал от Сани.

Спор закончился весьма неожиданно. На весь этот день синоптики запланировали в среднерусской полосе сухую, солнечную погоду. Но в их небесном механизме, в этом хитром переплетении силовых полей, внезапно что-то разладилось. Какой-то циклон вырвался из-под контроля и пошел гулять по степи, как Соловей Разбойник. Он свистел ливнями, встряхивал землю громами, полосовал небо сабельными взмахами.

Братья вскочили на ноги и ошарашенно глядели на обступившую весь небосклон тучу, исчерканную ветвистыми молниями. Потом все поняли и расхохотались. Разгоряченные и потные, они запрокидывали лица навстречу освежающему дождю, ловили ртом тугие струи.

В разрывы туч глянуло солнце. Но ливень от этого только разъярился. Он гудел, ликующе барабаня по траве. Веселились и братья. Они скакали по лужам, как малыши. Взметывая брызги, что-то кричали друг другу, ничего не слыша и почти ничего не видя, — все исчезло в серебряном кипении ливня, клекоте воды и сиянии брызг.

Ливень прекратился так же внезапно, как и начинался. Синоптики прекратили циклон, усмиренная туча сконфуженно уползала за горизонт. И снова в небе ни облачка. Один лишь город-бригантина сверкал в синеве своими парусами.

— До чего хорошо, черт побери! — восклицал освеженный дождевым душем Иван.

День этот надолго запомнился братьям.

В августе их вылазки на природу прекратились. В «Космосе» — гигантском сооружении, повисшем между Землей и Луной, — создали лабораторию искусственных коллапсаров, и Яснов стал ее руководителем. Дома он опять засиживался в своем звездном кабинете до глубокого вечера.

Работа приносила Ивану радость. Но брату своему он все же чуточку завидовал. «Саня, — говорил он себе, — познал высшее счастье — счастье художественного творчества…»

Осенью юноша начал новое полотно «Бригантина», где задумал в необычном освещении изобразить город-парусник. Город этот волновал воображение Сани, казался символом великого века, бережно хранящего связи с прошлым.

— Наконец-то! — радовался Денис Кольцов, посетивший мастерскую ученика. — Наконец-то ты повернул от суховатого реализма к парусам романтики. Сколько раз говорил тебе, что романтизм — твоя стихия. А это кто? — спросил он, разглядывая стоявший рядом с неоконченной «Бригантиной» портрет. — О, это же Юджин Вест, твой коллега!.. Однако ты его не пощадил!

С картины, казалось, глядел волевой человек с лицом твердым и решительным. Но в ленивом прищуре глаз, в из глубине угадывалось нечто сибаритское, изнеженное.

— Мужественный, волевой лентяй! — с жесткой усмешкой подытожил свои впечатления учитель. — Да, не пощадил ты своего друга, не пощадил.

Во второй полусфере мастерской Денис Кольцов увидел дымчатый занавес. За ним угадывалась какая-то картина.

— Новый пейзаж? — спросил художник.

— Да.

— Пока секрет?

Саня кивнул и с грустью подумал, что секретом картина останется, видимо, навсегда. Секретом для всех, а для него самого — загадкой.

Работал он над ней уже два года. Работал упорно, не щадя себя, и в то же время словно отдыхал над ней, отводя душу. Однажды — это случилось год назад — почувствовал, что картина ускользает из-под его власти, не подчиняется его разуму. Она будто сама водила его кистью. Но самое удивительное: это воспринималось не как рабство, а как высшая свобода. Такую же раскованность Саня ощущал, когда писал «Свет и тьму». Вот это его и настораживало: нет ли здесь опять какого-нибудь «первобытного» подвоха?

Странная получалась картина, очень странная… Непонятная для самого художника, будет ли она понятна другим? Не раз порывался Саня смыть краски, очистить полотно. Но рука не поднималась. Вот и сейчас он стоял перед покрывалом и не знал, что делать.

Денис Кольцов подошел к юноше.

— Готовься, Саня, к выставке. Могут, конечно, и поругать. Но на люди выходить пора. Предложим «Наездницу», два-три пейзажа и портреты. Жаль, что «Бригантина» не закончена.

Выставка художников Азиатского континента открылась в Бомбее. Саня дважды побывал там и увидел немало хороших картин. Но и свои полотна, особенно пейзажи, считал достойными приза.

Засыпая накануне знаменательного дня — дня присуждения призов, Саня представлял, как его картины, одобренные в Бомбее, уже летят в Венецию — на выставку всемирную. А там глядишь… В разгулявшемся воображении возникло заветное «Золотое кольцо». Стать лауреатом «Золотого кольца»! Эта мысль показалась такой несбыточной и сумасбродной, что Саня рассмеялся. Заснул он с улыбкой: в успех на выставке зональной он, во всяком случае, верил.

В день присуждения призов они сели перед экраном и подключились к Бомбею. На специальной платформе за круглым столом уже расположились члены жюри — искусствоведы и художники, накануне подробно обсудившие между собой все полотна.

Денис Кольцов отсутствовал, так как среди участников выставки было немало его учеников.

Платформа плыла из одного зала в другой, останавливаясь перед полотнами, достойными внимания.

К удивлению Ивана, Юджин Вест, работавший куда меньше Сани, получил почетный приз. Телезрителям показали этот приз — бюст Леонардо да Винчи из меркурита — редчайшего минерала, найденного пока лишь на Меркурии.

Саня повернулся к брату. «Ай да Юджин!» — говорил его взгляд. Но вот юноша снова взглянул на экран, и улыбка мигом сбежала с его лица: платформа вплывала в зал, где находились его картины.

Члены жюри начали, казалось бы, с похвал, отметив зрелое мастерство юного художника, его высокую технику. «Далась им эта техника», — с неудовольствием подумал Саня. Говорилось и о таланте, заметном в отдельных деталях. Кто-то из членов жюри уточнил: «Талант, закованный в цепи подражательности». Его поддержали, заговорили о вторичности не только в манере письма, но и в самом видении мира. И уж совсем холодом обдали чьи-то слова: «Заданность замысла, спокойствие дисциплинированного мастерства…» О чем еще говорилось? Саня плохо слышал и почти ничего не видел. Словно туман опустился на глаза, уши заложило ватой. Понял лишь, что ни одна картина не удостоилась приза…

— Крепись, малыш, — услышал он голос брата. — У тебя еще все впереди.

— Я что… Я ничего, — вяло ответил Саня и ушел в свою комнату.

Сел, глядя в камин. Перед ним вдруг открылась беспощадная правда о своем творчестве. «Вторичность… цепи подражательности…» — эти жестокие, но верные слова не выходили из головы. Так было с красивенькой «Зимней сказкой», так и теперь… «Меня просто жалели. Из жалости говорили о таланте. Вот Юджину все дается легко, потому что он действительно талантлив. А я бездарность. Трудолюбивая бездарность».

Вспомнилось детство, когда он вот так же сидел перед камином и думал: «Зачем я здесь?» В душу снова заползала мысль о своей ненужности, «первобытности». Шесть лет он занимается живописью. А чего добился? Научился красиво, «технично» копировать натуру. Но с этим справится и Афанасий, если его как следует поднатаскать…

Правда, в мастерской, за дымчатым покрывалом, стоит еще одна картина. Ее пока никто не видел. «И хорошо, что не видел», — подумал Саня. Сейчас она представилась не только странной, но и сумбурной. В лучшем случае — банальный пейзаж.

Утром Иван, взглянув на осунувшееся лицо брата, предложил:

— Ты пока отдохни от картин.

— Я к ним больше вообще не прикоснусь.

— То есть как это не прикоснешься? Ты же художник по натуре. Другое дело, что отдохнуть, конечно, надо. Давай-ка возобновим наши походы, поговорим о живописи, о музыке, о стихах. Кстати, покажешь мне когда-нибудь хоть одно свое стихотворение?

Он взял неохотно протянутый Саней лист с чуть светящимися буквами, отпечатанными на светографе, и прочитал: