Переступая через груды хлама, которым завалена была лестница черного хода, они поднялись еще на этаж, и Вадим увидел дверь под глубоким сводом. Подергав ее, Семченко вытащил из стойки перил расшатавшийся железный прут, осторожно ввел его в зазор между дверью и косяком, чуть повыше замочной скважины. Затем отступил назад и резко, как гребец весло, потянул прут на себя. С отвратительным хрустом железо вдавилось в древесину. Дверь перекосило, вырезанные на ней квадратные углубления сжались, превратились в ромбы, и в колеблющемся свечном пламени Вадиму почудилось, что на двери как бы проступила гримаса боли и недоумения. Потом щеколда выскочила из паза, гримаса исчезла, и Семченко отлетел к стене. Прут звякнул о камень, Семченко шагнул вперед, скрипнув левым сапогом.

— Не входи пока со свечой, я шторы задерну.

И вдруг вместе с его шагами Вадим услышал внизу еще шаги — тихие, шелестящие, будто кто-то неуверенно и опасливо поднимался по лестнице. Жутко стало. Он хотел позвать Семченко, но боялся подать голос. Даже свечу не задул. Стоял как истукан и не дышал. Семченко между тем остановился, скрип сапога стих — видно, нашаривал в темноте край сцены, — и сразу шаги внизу тоже стихли. «Эхо», — сообразил Вадим. Он поднес свечу к пролету, перевесился через перила. Закачались облупленные, исчерканные похабщиной стены, зашевелился, изгибаясь и утолщаясь, пустой шнур электропроводки, свисавший с потолка на нижней площадке, тени вжались в углы — никого.

Из зала раздался грохот — Семченко налетел на стулья. Через полминуты голос:

— Иди сюда! Только свечу задуй.

Презирая себя за трусость, Вадим выволок из угла пустое искореженное ведро, положил на всякий случай перед дверью, чтобы, если кто пойдет, слышно было, потом вышел на сцену, боязливо прислушиваясь к отзвуку собственных шагов. Нащупав крышку пианино, спрыгнул вниз. Вскоре глаза привыкли к полумраку, и он увидел в оконных проемах синее небо июльской ночи.

— Шторы задергивать?

— Обожди. — Силуэт Семченко виден был у ближнего окна. — Так маленько зал виден, а со свечой только друг друга и разглядим.

— Ну? — Теперь Вадим чувствовал себя в своем праве: пусть объясняет, хватит в молчанку играть.

— Понимаешь, Кабаков, я проверить хочу, как все вчера вышло. Я думаю, не он ее убил, не курсант этот.

— Что ж вы его били тогда?

— Не разобрал сгоряча. А после понял: он же вверх стрелял.

— Так ведь пьяный.

— Все равно… Ты сколько выстрелов слышал?

— Не помню, не считал.

— И я точно не помню. То ли три, то ли четыре. А у курсанта три патрона истрачено. И нигде он до того не стрелял.

— Потолок надо осмотреть, — предложил Вадим. Он был разочарован этим разговором. Казалось, что Семченко не договаривает до конца, умалчивает о чем-то важном.

— Затем и пришли. Видишь, штукатурка в двух местах осыпалась?

Вадим задрал голову — на потолке, едва различимые темнели два пятна. Одно в конце зала, где сидел курсант, другое поближе к сцене.

— Чего тогда? Его, значит, пуля.

— А если штукатурка от двух пуль одним пластом отошла? Сперва пробоины посчитаем.

Но Вадим не мог принять всерьез эту версию.

— Кому ее убивать? Зачем? У нас ее и не знал никто.

Притащили из коридора стремянку, установили под пятном в конце зала. Увлекшись, Семченко остервенело разбрасывал стулья, не обращая внимания на производимый грохот.

— Шторы задерни! — скомандовал он и полез на стремянку.

Обломав пару спичек, Семченко зажег свечу. Одна стена, ближняя, надвинулась на Вадима, в извивах теней набухла лепка бордюра, а три других пропали и обнаружились лишь через несколько секунд, но совсем не на том расстоянии, на каком он думал их увидеть.

Наверху Семченко поднес свечу к обнаженной дранке и начал ковырять потолок. На пол падали ошметки штукатурки, желтый круг над его головой то расплывался, когда он отводил руку со свечой, то делался маленьким, ярким. Время шло, и Вадим уже утратил всякий интерес к этим его манипуляциям, но тут Семченко возгласил:

— Есть вторая!

Он упер палец в потолок и выразительно потряс кистью.

И сразу, мгновенным отзвуком этого движения, внешне понятного, но загадочного по своей сути, слабо звякнуло ведро, оставленное Вадимом у входа на сцену.

Семченко бесшумно и хищно спрыгнул вниз. Огонек свечи прочертил в воздухе дугу, потух. Вадим увидел прямо перед собой красную точку тлеющего фитиля — она уколом иглы отпечаталась в мозгу, и через секунду зажегся свет. Семченко включил электричество. Как он нашел в темноте выключатель, было не ясно. Неужели ждал кого-то, заранее готовился? А ведь не предупредил!

— Стой! — заорал Семченко.

Лампочка на верхней площадке черного хода, за дверью, разлетелась брызгами, с глухим хлопком, словно петарду взорвали. «Разбили», — догадался Вадим. Семченко вскочил на сцену, метнулся к дверному проему, и слышно стало, как осколки стекла, вдавливаясь в каменный пол, захрустели под его сапогами.

Скатившись по лестнице, Вадим выскочил во двор вслед за Семченко и заметил вдали, у ворот, темную фигурку — человек бежал и застыл на бегу, изломившись. Показалось, что застыл. Руки раскорячены, спина зигзагом, будто сквозь воду виден. Но это всего одно мгновение и длилось. Человек скользнул в ворота, побежал, невидимый уже, по улице, и Вадим услышал:

— Стой! Стрелять буду!

Семченко ринулся к воротам, но навстречу, заступив дорогу, шагнул Ванечка. Наган он держал в опущенной руке, не поднимая.

— Не нужно! Там Караваев.

Темно-лиловые облака летели по небу. Шумно, как осенью, шелестела под ветром листва. Человек убегал, его подметки глухо стучали по булыжнику, и ясно цокали подковки на сапогах его преследователя — цонк, цонк, теньк!

— Догнал вроде, — подал голос Ванечка.

— А пробоин в потолке три, — сказал Семченко.

— Наверное. — Ванечка отвечал спокойно.

— Три… Понимаешь, ты? — Семченко рванул из-за гашника какую-то книжечку. — Вот, можешь убедиться. Эта брошюра принадлежит Линеву. Она о том же, о чем то письмо. Об орфографии имен собственных. Линев писал Алферьеву как эсперантист эсперантисту!

Ванечка взял брошюру, поднес к глазам.

— Алферьев… Да.

— Штамп посмотри, — не отставал Семченко. — Потому Линев ему туда и написал.

Подошли еще двое в кожанках.

— Идите пока все на свои места, — велел им Ванечка и посмотрел штамп. — «Амикаро»… Да.

Семченко прижался спиной к каменному столбику ограды, понимая, что человек, который войдет сейчас во двор под дулом караваевского револьвера, каким-то образом причастен к смерти Казарозы. И Вадим это понял.

Караваев басил совсем близко, и другой голос, молодой, звонкий и уверенный, отвечал ему.

Через полчаса сидели в губчека — Вадим, Семченко и рыжий студент-идист с разными глазами. Караваев остался возле Стефановского училища.

Семченко всю дорогу молчал, Ванечка тоже не проронил ни слова и лишь теперь, выложив на стол аккуратный английский браунинг, спросил у студента:

— Ваш?

— Сами знаете. — Студент провел рукой по волосам. В его шевелюре запуталась какая-то труха, будто на сеновале ночевал.

Ванечка взял браунинг, щелкнул спусковым крючком раз, другой, вопросительно поглядывая при этом на студента:

— Патроны где? Выбросили?

— Их не было.

— Но ведь браунинг вы пытались выбросить… Так? А зачем носить с собой оружие без патронов?

— Для уверенности в себе. Мало ли что. Попугать, если полезут… Да он и не стреляет, у него боек спилен.

— Проверим, — Ванечка позвал конвойного, вручил браунинг и приказал поискать у дежурного патроны к нему. Потом опять повернулся к студенту. — Откуда он у вас?

— Да их много в городе, — решил вмешаться Вадим. — Когда белые уходили, из эшелона растаскали.

— Точно, — кивнул студент. — Я его в прошлом году на рынке выменял за фунт масла…

— Пусть так. А зачем забрались ночью в училище?

— Я готов сказать об этом, но только без свидетелей. — Студент покосился на Семченко, который сидел, откинув голову к стене и прикрыв глаза.