Но более всего взгляд мой на лице его задержался — лице осужденного безнадежно, которого на гибель ведут неизбежную. Следы извилистые длинные пота, струящегося на щеках его дрожащих, блестели, а губы в судорогах мелких искривлялись, беспокойство сильное душевное выдавая. Будь раб это некий убогий Божий, все то знаками являлось бы ясными страха смертного, обуявшего его, несчастного, в час судный тяжелейший. Однако это сам дьявол был, над страхами всеми стоящий с часа того, как Господь ему наказание суровейшее определил. Ибо что хуже быть может проклятия вечного пребывать в грязи и нечистотах мира подземного — этого представить себе не мог я, однако недолго мне ждать пришлось, чтобы указание об этом адское в чудесности своей полной проявилось, правда, поначалу сомнениями меня еще большими исполнив, а не объяснение желанное дав.

Хоть знаком никаким креста пресвятого и не украшенное, колесо огромное устрашенного сатану к сопротивлению дикому, бешеному подвигло, когда ясно стало, что вожаки его туда неумолимо ведут. Но сила дьявольская, хоть и силу человеческую, несомненно, превосходящая, с мощью паука этого неземного сравниться не могла — и к месту казни своей круговой быстро подведен он был, хоть и стал крики столь жуткие испускать, что даже и на лице Марии судорога болезненная на миг появилась вместо улыбки ангельской.

Когда же сатана оказался наконец к поверхности гладкой колеса деревянного петлями кожаными притянут, тотчас он успокоился, словно с судьбой своей ужасной примирился без роптания дальнейшего. Только грудь его вздымалась еще быстро под плащом черным с подкладкой огненной, а из уст его нечистых бормотание какое-то послышалось быстрое на языке, мне совсем незнакомом, будто молитва черная последняя перед концом, который ничто уже отвратить не может.

И в миг тот почувствовал я нечто, что чуть ранее за богохульство крайнее счел бы, за грех, который среди тяжелейших почитать можно, — жалость внезапная охватила меня к твари этой несчастной подземной, что судьба немилостивая определена ему на распятии круглом мукам подвергнуться, ничуть не слабее тех, что Спаситель наш на кресте Своем голгофском испытал. Если воля Господня это — так дьяволу отомстить, тогда лгут те, кто говорит, что милость Его безмерна…

Но сомнения эти не успели верх взять в рассудке моем неверном, ибо Мастер ко мне подошел и шар протянул блестящий, который в руках с жезлом золотым держал. Сначала стоял я смущенный, не зная, что делать с даром этим чудесным, который никак рукам моим простым не подходил, но потом по прикосновению Марии, что на миг чуть тверже стало, понял ясно: в желоб его по краю колеса опустить следует и пустить по кругу быстро, чтобы он кольцо сияющее вокруг дьявола описал и к часу судному окончательно того привел…

Вздрогнул я, испуганный повелением этим страшным, — неужели я палачом его должен стать, неужели судьба моя конечная орудием отмщения Божьего сурового быть? Но почему? Почему я, несчастный? Желание во мне явилось сильное от доли той тяжелой уклониться, но от воли бестелесной Марии, что через плечо мое в сознание вливалась, спасения никакого не было — и я шар в углубление колеса опустил, знаками и подкладками разноцветными украшенное.

Хотя никакого толчка я шару не давал, он тотчас по желобу покатился, сначала медленно, а потом все быстрее, после нескольких кругов всего в полосу непрерывную, сиянием исполненную превратившись. И с каждым кругом новым тело сатанинское в судорогах все более жестоких изгибаться начало, дергаться и извиваться бешено, как жеребец дикий, когда первый раз к нему человек подходит, чтобы верхом сесть. Испугался я на миг, что петли кожаные, хоть и крепкие на вид не выдержат рывков этих сумасшедших, что дьявол от пут на распятии круговом освободится и прежде всего палача своего, хоть и невольного, казнит, но не суждено было этого, на счастье мое или несчастье.

Ибо на пределе кружения бешеного, когда уже и колесо подрагивать сильно стало, Мастер мой внезапно жезлом своим золотым в пол каменный постучал. Звук резкий отозвался, похожий на звон давешний, эха исполненный, и на это шар вокруг себя завертелся, словно уши некие скрытые имел, замедляться начал, блеск теряя, а вместе с тем и судороги сатанинские слабеть стали, в дрожь легкую превращаясь, во всхлипывания души изможденной.

Мария и паук безобразный при этом на шаг к приспособлению мучительскому ужаснейшему приблизились, чтобы остановку шара жестокого лучше рассмотреть, а я понял в миг тот, что страданиям дьявольским конец не настал еще — не вынесен еще приговор окончательный на суде страшном колеса адского! Один лишь Мастер в отдалении прежнем остался со взглядом, куда-то в сторону устремленным, будто судьба сатаны нимало его не касалась или будто он все наперед уже знал…

Когда чуть спустя шар судьбоносный успокоился наконец, знак круглый на подкладке зеленой закрыв, у меня времени ровно столько осталось, чтобы только звук некий различить призрачный, прежде чем вспышка мощнейшая, словно указание Господа Самого чудесное, поглотила сиянием своим бездонным целиком круг второй царства подземного и нас всех в нем — хохот хриплый, что из пасти черной паука чудовищного громко вырвался…

Когда на следующий день после полудня я появился у Холмса с приличной охапкой книг, которая вызывала по дороге любопытствующие или подозрительные взгляды прохожих, я застал его с опухшими глазами и небритого. Он явно провел ночь за чтением, не успев заняться утренним туалетом или просто позабыв о нем.

В тот момент, разумеется, я и представить себе не мог, что более бодрым его больше вообще не увижу. Хотя признаки предстоящей гибели уже тогда стояли перед моими глазами, я их все же не распознал. Ничего удивительного — чтобы они стали явными, нужно было иметь зоркость Шерлока Холмса, а все, чем я располагал, это непроницательный взгляд убогого лондонского врача.

С облегчением я свалил груз на диван в углу комнаты и вытер пот со лба. Просто невозможно поверить, до чего книги тяжелые. Нечто подобное мне сказал и мистер Дойл, управляющий библиотеки Британского музея, когда, не без усилий и с моей помощью, разобрался в списке, составленном Холмсом. Он, правда, имел в виду не физическую тяжесть, а уровень литературы, которую отобрал мой друг, но все равно, в главном мы согласились.

— Тяжелые вещи, — заметил мистер Дойл.

Это был невысокий лысеющий мужчина, спокойный, сдержанный, в круглых очках для чтения с металлической оправой. Они сидели на его носу низко — мистер Дойл явно их не снимал и тогда, когда не читал, — и он смотрел на собеседника поверх них, отчего лоб его был постоянно покрыт морщинами. Длинная золотая цепочка от карманных часов тянулась от одной прорези на жилете до другой. Жилет был слишком тесен, очевидно, был сшит в те времена, когда его владелец был намного стройнее, чем сейчас.

— Мистер Холмс, собственно говоря, предпринимает одно серьезное исследование, — сказал я, чувствуя потребность оправдать выбор друга, — которое затрагивает весьма разнородные области.

— Похоже, речь идет о совершенно необычном расследовании, — ответил мистер Дойл, явно пытаясь утолить свое любопытство как можно более деликатным способом. — Мистер Холмс часто берет у нас книги, но я не помню, чтобы он когда-либо брал их столько сразу.

— Нет, никакое расследование здесь ни при чем, — поспешил объяснить я. — Он занимается абсолютно академическим исследованием одного необычного явления, свойственного, похоже, всем странам и эпохам.

— Исключительно интересно, — оценил мой собеседник. — Я как раз спрашивал себя, что общего могут иметь столь различные названия. Посмотрите только.

Он стал перебирать книги, которые его помощники собрали для нас с разных стеллажей, посматривая многозначительно на меня поверх очков после каждого тома, взятого в руки.

— «Основы высшей математики», «История китайского кулинарного искусства», «Космогонии древних цивилизаций», «Растительные орнаменты в исламской архитектуре», «Компендиум тайных сообществ»… А что вы на это скажете: «Бог и музыка»! Эту книгу никто не спрашивал… подождите, сейчас проверю… да, уже целое столетие! Мистер Холмс пыли наглотается, пока будет ее читать.