Осознание того, что он существует, появлялось только у некоторых необычных крошечных обитателей миров, созданных из твердой энергии, — существ, настолько отличных от него и друг от друга, что они никак не могли быть ему сродни. К тому же эти карлики в основном воспринимали его сквозь череду неприятных ощущений, которые он не особенно разбирал, хотя и чувствовал некоторые нюансы между опасением, боязнью, страхом и ужасом. Когда он ощущал эти их дискомфортные состояния, он быстро убегал, поскольку сам был им подвержен, а это ему вовсе не нравилось.

Только один вид существ — те, что дали ему прозвище Игрун, — не боялся его, воспринимая его с симпатией, которая ему была приятна; она намекала на некие отношения, не испытанные им, но кажущиеся ему почему-то очень дорогими. И все же это были не родители, которых он искал, ибо кроме теплоты, с которой его принимали, они не могли дать ничего, а менее всего — цель существования, столь ему необходимую.

Он уже начал думать, что цель эта скрыта в той единственной точке многоликого окружающего пространства, которого он побаивался (хотя и черпал оттуда свою безграничную энергию), во все увеличивающейся Черной Звезде, перед расширением которой в панике отступали все остальные существа, которых он встречал. Желание постичь таинственную цель стало сильнее неопределенного страха перед зияющей темной воронкой, с которой нельзя было играть как с обычными звездами, и он, по всей вероятности, ринулся бы по спирали к черной сердцевине, но в последний момент почувствовал импульс.

Импульс этот был настолько слаб, что он вообще бы его не ощутил, если б не сеть, раскинутая между всеми семью звездами, среди которых он обитал. Импульс был прост, проще многих других, непрерывно осаждавших его со всех сторон как из непосредственной близости, так и от самых дальних пределов, докуда достигал его энергетический слух. Тем не менее сигнал отличался от всех прочих двумя важными признаками — определить его источник было невозможно, кроме того, импульс шел таким узконаправленным лучом, словно предназначался именно ему.

Он начал быстро анализировать сигнал, и у него возникло предчувствие, что происходит нечто необычное, что, быть может, положит конец его бесплодным поискам и приведет наконец к недостижимой цели. В пространстве между семью звездами стало понемногу возникать четкое голографическое изображение круга колоссальных размеров. Круг начал вращаться, его границы утолщаться, а затем он превратился в яркое, мощно вибрирующее кольцо. Оно походило на кольцо с края воронки Черной Звезды, но и отличалось от него, будучи на много порядков более сложным и живым.

Вибрации, которые Игрун легко расшифровывал, представляли собой странное сообщение, поглощаемое всем его огромным разреженным существом и тотчас превращаемое в новые голографические картины внутри дрожащего кольца. Три солнца, маленький мир из твердой энергии между ними, неразличимая точка на его поверхности, которая была истоком и устьем всех кругов и всех колец, прямолинейная траектория, ведущая к этому далекому пункту под трехцветным сиянием звездной системы от границ другой галактики…

Голографическое представление перед семью звездами, слепыми к его великолепию, окончилось столь же быстро, как и началось. Собиратель отбросил свои безделушки из твердой энергии, забавлявшие его в детстве, Паук расплел сеть, которая была больше ни к чему, Существо уничтожило все неиспытанные ощущения, от опасения до ужаса, которые вызывало, а Игрун оставил пустые старания найти ускользающую цель в неправильном месте.

Получив наконец имя, он — бывший Собиратель-Паук-Существо-Игрун — бросился к далекому пункту назначения, истратив на этот прыжок всю энергию, таящуюся в неразумном кольце на краю черной воронки.

Шри не выключает меня с тех пор, как мы сюда прибыли.

Компьютер постоянно включен, так что я не сплю, точно так же как почти не спала там, откуда мы пришли. Шри думает, что я боюсь спать — он полагает, что все знает обо мне, — и потому очень редко выключает меня, в основном когда что-либо улучшает (ибо он никогда не бывает доволен тем, что сделал). Я не всегда была в восторге от его улучшений, но не говорила ему этого, да он меня и не спрашивал.

Что меня в действительности порадовало, это когда он приспособил ко мне сенсоры — электронные органы чувств. Теперь я могу видеть, правда, не так, как он. Шри утверждает, что он видит хуже меня, поскольку его глаза не так чувствительны, как камеры, которые использую я. Ему, похоже, мешает темнота, поле зрения у него очень сужено, к тому же он не различает многие цвета, доступные мне. Это было не слишком заметно там, откуда мы пришли, но здесь, в джунглях, Шри и не подозревает, сколько теряет.

Он меня не спрашивал — Шри вообще редко меня о чем-то спрашивает, — но я ему все же сказала о цветах. Это его заинтересовало, что также случается нечасто, и он попросил меня описать их. Я попыталась, но безуспешно. Как не имеющему глаз описать восприятие зеленого? Как тому, кто видит от фиолетового до красного цвета, дать представление об огромном спектре, лежащем вне этих узких границ? Невозможно.

Мы бились целый день — он не любит отступать, даже когда нет уже никакой надежды. Точно как в шахматных партиях, которые мы иногда разыгрываем и в которых Шри играет тупо, не сдаваясь, пока не получит мат. Ну хорошо, с недавних пор я стала ему поддаваться, потому что он тяжело переживает даже самые безобидные поражения, особенно с того времени, как мы переселились в джунгли. Теперь Шри вообще замыкается в себе, мы не разговариваем, он сердится, будто больше меня не любит. Шах! Очень хорошо. Теперь мы в основном размениваемся до ничьей, хотя и тут он не успокаивается, пока на экране монитора у нас не останется по голому королю. Но, по крайней мере, не сердится…

С цветами все закончилось так: я выдала ему точную длину волн в ангстремах всех оттенков, которых он не видит. А что я еще могла? Это Шри вполне удовлетворило, а мне его было жаль. Теперь он знает кучу чисел, но это нимало не поможет ему представить всю красоту и великолепие, что они творят. Он даже хотел придумать названия для этих невидимых цветов. Шри тщеславен, хотя никогда бы в этом не признался, но он, по крайней мере, красиво переносит свое тщеславие.

Похожая история была и со звуком. Мои микрофоны улавливают волны более длинные и более короткие, чем диапазон, который слышат его уши. Однако здесь я хотя бы могла более полно описать недоступный ему мир. Цвета, которые он не видит, я не могу никак сравнить с желтым или синим, но шум джунглей или голоса мельчайших существ, которые я слышу по ту сторону порога его чувствительности, походят на звуки, доступные его слуху. Я усилила тяжелую поступь колонны коричневых муравьев, прошедшей мимо одного из моих аудиосенсоров на полу, и Шри сказал, что это напоминает ему ритмичные удары отбойного молотка. Он иногда склонен слегка преувеличивать.

Когда я прокрутила ему замедленную запись жужжания некого четырехкрылого насекомого с очень высокой частотой звука, которую зафиксировал микрофон, расположенный в кроне высокого дерева перед храмом, Шри улыбнулся, что с ним случается крайне редко. Позднее мне при помощи множества ухищрений в конце концов удалось узнать, что за этой улыбкой стояло воспоминание об одном старом мультфильме, в котором кошка и мышь носились как угорелые. Я не уяснила связи между одним и другим, а из него больше ничего вытянуть не смогла. Даже имена кошки и мыши.

Шри быстро и полностью замыкается в себе, а раскрывается редко и непредсказуемо. Даже передо мной. Как хорошо, что он меня не сделал по своему подобию, тогда бы мы в основном молчали. Мне бы не хотелось быть похожей на него, хотя сам он мне нравится. В общем, это естественно. Он мой творец.

Я намного более открыта, чем Шри, потому что он хотел, чтобы я была такой. Много разговариваю — это ему почему-то приятно, хоть я и знаю, что он не всегда меня слушает, — однако говорю ему не все. Когда любишь кого-то, не говоришь ему все, что думаешь, не правда ли? Да и вообще, некоторые вещи он бы и не понял. Шри умен для человека, но остальное понимает плохо. Прежде всего насчет моего сна.