Рождение первого детеныша с отметиной прошло совершенно незамеченным. Если кто-то из его клана и заметил белую полоску правильной формы, опоясывающую пятую лапу, то обратил внимание лишь на ее необычный цвет, нимало не свойственный в общем-то разнообразному меху членов стаи. Что это особый знак стало ясно лишь тогда, когда стая в очередной раз образовала круг на берегу и под призывный напев стала ожидать появления призраков. За несколько мгновений до того, как те начали в воздухе создавать из пустоты свои непостоянные облики, белый пояс детеныша ярко засветился.
Когда вскоре после этого образовались видения, случилось нечто, чего не происходило ни разу во время походов к Большой Воде. Призраки, как и прежде, с легкостью проходили сквозь собравшихся членов стаи, явно их не замечая, но начали останавливаться и собираться перед отмеченным детенышем, осторожно протягивая к нему свои высоко расположенные передние конечности. Малыш не двинулся с места, а пальцы воздушных призраков, без когтей, не могли пройти сквозь него, а задерживались на мехе, рассыпая фонтаны искр, и скользили к сияющему белому поясу вокруг пятой лапы, который почему-то их манил.
Ведомый неясным порывом, детеныш с отметиной встал и двинулся к центру круга, в котором сидела стая, а призраки немедленно направились за ним, образуя другой, меньший круг, закрывший бы детеныша, если бы видения не были прозрачными, правда, не совсем, а словно слой воды, сквозь который видно колеблющееся дно водоема.
Треск и запах гари, сопровождавшие появление видений, внезапно усилились, отчего вздыбленный мех собравшихся членов стаи начал мягко искриться и мерцать. Детеныш, просвечивая сквозь тела призраков, стоял теперь на задней из трех пар лап. Призраки были вдвое выше его; если бы так встал кто-нибудь из взрослых членов стаи, то оказался бы одного роста с ними.
Детеныш что-то говорил видениям, и те ему отвечали, но это был не язык стаи и не протяжный писк хамший, а речь, которую никогда не слышали на Плоскогорье, — речь прерывистая, бессвязная, полная странных звуков и резких вдохов, на которые горло горных жителей вообще было неспособно. Однако детеныш, который и родному-то языку еще едва научился, с призраками общался легко и произносил эти звуки так внятно, словно рот его был полон острой гальки из ущелий Плоскогорья.
Но для этого бессвязного, резкого разговора, похожего на отзвук горной лавины, было мало времени. Тул уже двинулся к закату, и Большая Вода, никогда не знавшая волн, стала отливать новым цветом. Хотя призракам явно не хотелось уходить, они начали исчезать вокруг вставшего на задние лапы детеныша, ускоряя свою резкую речь в яростном желании сообщить ему как можно больше. Когда последний из них растаял, все еще продолжая говорить, отмеченный детеныш быстро опустился на влажный песок, а полоса вокруг его пятой лапы потеряла свою прежнюю белизну и сияние, став темной и будто обугленной от чрезмерного жара трескучих искр и ощупывающих прикосновений видений.
Детеныш впал в судорожный, беспокойный сон, так что его пришлось нести на обратном пути к Плоскогорью, слушая по дороге бессвязное бормотание на непонятном языке чужаков. Он очнулся, когда позади стаи уже остались болотистые низины, полные гудящих бескрылых насекомых, которые безуспешно пытались проникнуть своими ядовитыми жалами сквозь густой мех горных жителей. Но это пробуждение не утолило любопытства стаи, ибо детеныш, потерявший свою отметину, ничего не помнил, и никогда больше ни одно воспоминание об общении с призраками не возвращалось к нему.
Стая ничего не узнала о разговоре с видениями и от следующих двоих отмеченных детенышей; они были тоже мужского пола, и к ним также никогда не вернулась память о встрече на берегу, правда, они иногда разговаривали во сне на том галечном, неразборчивом языке призраков, и в эти моменты, приглушенно и на короткое время, у них опять начинала светиться полоса вокруг пятой лапы, которая в обычное время оставалась темной, так что во время следующих походов к Большой Воде они были так же невидимы для искрящихся бестелесных фигур, как и неотмеченные члены стаи. Отметина действовала как связь лишь единожды.
Четвертый детеныш с отметиной был женского пола, и от него стая получила первые сведения о призраках, хоть и совсем скудные. Молодая самка также рухнула на песок после того, как трепещущие фигуры, собравшиеся вокруг нее, ушли в небытие, из которого ненадолго появились, но пришла в себя немного спустя, пока стая еще была на берегу, сохранив живое воспоминание о встрече. Возвращаясь на горные равнины через болота, они, облепленные роями бескрылых насекомых, слушали рассказ, в смысл которого не могли до конца проникнуть не столько оттого, что молодая самка еще не очень хорошо владела речью своего вида, сколько из-за множества непонятного в странном мире видений, чего вообще невозможно было выразить на наречии стаи.
Только через много поколений, после ряда бесполезных самцов и гораздо меньшего количества самок, чьи свидетельства, хоть и весьма скудные, постепенно дополнялись и домысливались, стала складываться одна большая чудесная история, различающаяся лишь в подробностях. Она была гораздо более необычной, нежели все те, что дошли из далеких времен прастаи и рассказывались в горных жилищах, когда с небес лилось темное сияние Лопура, чтобы хоть на короткое время отвлечься от сильного голода, сопровождавшего четвертую луну.
Эта Великая история говорила о странной стае существ с четырьмя конечностями и одной головой, живущих с Той стороны (наверное, Большой Воды, ибо только у нее была другая, недосягаемая сторона), которые не ловили хамший, не общались между собой ни на одном из наречий жителей Плоскогорья, но все же были тем родственны, даже настолько, что ими постоянно владело желание установить связь. Это желание было непреодолимым, несмотря на то что после всякого осуществленного контакта стая сородичей теряла одного из своих членов, которого постигала некая непонятная, но страшная участь — страшнее всего, что могли себе представить на Плоскогорье.
Однако эту жертву требовалось принести во имя осуществления конечной цели — полного слияния двух стай в некой точке, находившейся не на берегу Большой Воды, хотя там оно должно было начаться, и не в Потустороннем мире необычных сородичей, а в каком-то третьем месте, с тремя разноцветными лунами на небе, без воды и без хамший, похожем на Плоскогорье в эпоху до времен прастаи, когда на нем не было ни чахлого кустарника, ни мха.
И все же это отталкивающее, мертвое место обладало одной особенностью, которая делала его очень близким стае — настолько, что даже у ее членов, крайне недоверчивых ко всему чужому, не было ни страха, ни опасения перед неведомым соединением со столь отличными от них сородичами и однозначной потерей привычного, безопасного, родного мира под разноцветным сиянием пяти лун. Этой чертой был круг, очень похожий на тот, который жители горных равнин образовывали при посещении берега или во время короткого темного периода между заходом Тула и восходом маленькой Килмы, первой луны, когда они возносили свою обрядовую звездную песню как приветствие новому циклу, оканчивая ее громким кличем.
И с того чужого круга тоже поднималась песня, но была она несравненно более чарующая и вдохновенная, чем однообразные завывания стаи, полная мощных подъемов и высоких взлетов, разветвлявшихся и звучавших гораздо гармоничнее завершающего клича во тьме Плоскогорья, приводившего в ужас мелких хамший. Необходимость разделить эту песню потеснила все исконные инстинкты стаи, заставив принять, как свою, цель странных сородичей, которые ради нее ценой жертв отправлялись в поход из непредставимой дали по ту сторону Большой Воды.
Итак, стая решилась на соединение.
Однако, согласно Великой истории, собранной молодыми самками, каждая из которых добавляла по пряди к этому роскошному меху, оно могло произойти, только когда в круге на берегу одновременно окажутся три отмеченных детеныша, которым предназначено осуществить соединение, хотя сами в нем участвовать они не будут.
