— Про чертей, что-ли?

— Д-да…

Нелепое предположение заставило меня расхохотаться.

— Неужели ты в чертей веришь? — спрашиваю я сквозь смех.

— Как не верить при нашей работе? — тихо произносит он. — Без них откуда бы такие профессии взялись?

— Может быть, ты и в Бога веруешь?

— Нет! Не верю!

— Почему же?

— Бога нет!

— Ты в этом убежден?

— Да! Был бы Бог, так ничего этого не существовало бы!

— Чего?

— Ну, НКВД, следователей, теломехаников… В тюрьме я не раз слышал, что многие энкаведисты очень суеверны и, не веруя в Бога, верят в сатану, чертей и тому подобное. Я сомневался в достоверности этого, но вот теперь энкаведист Кравцов подтвердил то, о чем мне рассказывали заключенные…

Мою беседу с теломехаником прервало появление Островерхова. Он торопливо вошел в кабинет и, даже не поздоровавшись приторно-любезно со мной, как это обычно делал, заговорил отрывистым тоном делового и очень спешащего человека:

— Мне страшно некогда. Масса дел. Сейчас вы увидите одного вашего приятеля. Очная ставка, да-да. В моем распоряжении только четверть часа. Поэтому, дорогой мой, прошу вас не затягивать времени. На задаваемые вам вопросы отвечайте коротко. И, пожалуйста, без лишних рассуждений.

— А вы, товарищ Кравцов, — повернулся он к тело-механику, — пока свободны. Если потребуется, я вас вызову.

"Опять для меня вызовет", — тоскливо подумал я.

Выходя, Кравцов столкнулся в дверях с человеком и вежливо, даже слегка поклонившись, чего я никак не ожидал от телемеханика, уступил ему дорогу. Бросив быстрый взгляд снизу вверх на вошедшего человека, я вскрикнул от удивления и приподнялся со стула навстречу ему.

Это был мой сослуживец и приятель Веньямин. Он нерешительно и как-то боком сделал шаг ко мне.

— Михаил…

Островерхов резким окриком сейчас же остановил его:

— Подследственный! Не разговаривать! И приказал ему, кивнув головой, на стоящий у стола стул:

— Сядьте здесь! Лицом ко мне! И запомните: никаких лишних разговоров!

Затем он сел за стол в кресло и занялся перелистыванием двух папок с бумагами, видимо, наших следственных "дел"…

Я рассматриваю сидящего в полупрофиль передо мной Веньямина. Он сильно исхудал, осунулся и постарел. Виски и затылок совсем седые. На воле этого не было, ему всего лишь 27 лет. Лицо у него "тюремное", такое же, как и у меня: с глубокими впадинами щек и серо-синеватой безжизненной кожей.

Одежда на нем добротная и новая: меховой полушубок, новые ватные штаны, валенки и ушастая шапка, которую он мнет в руках. В сравнении с ним я — жалкий оборванец. Глядя на него, невольно думаю:

"Значит, Веньямин "признался во всем" и в награду за это получил передачу. Наверное его жена истратила на нее свои последние деньги. Такая передача стоит дорого, а зарабатывал он не больше моего. Признался, значит, Веньямин. Выбили из него показания… Может быть и мне… по его примеру?"

С усилием отогнав последнюю мысль, продолжаю рассматривать приятеля. Руки у него забинтованы и иогти как-то странно торчат в стороны. Бедный Веньямин! Они били его по рукам или выворачивали их. А может быть, делали с ними что-либо еще хуже.

Он искоса смотрит на меня и, встретившись со мною глазами, тяжело вздыхает и опускает голову.

Оторвавшись от перелистывания бумаг, Островерхов обращается к нам официально и даже несколько торжественно:

— Граждане подследственные! Следствие решило дать вам очную ставку. Рекомендую отвечать на мои вопросы коротко и точно, в словопрения и споры не вступать и не относящихся к делу вопросов друг другу не задавать. Предупреждаю: чистосердечные показания на очной ставке облегчат вашу участь, а вводящие следствие в заблуждение ухудшат ее… Итак, приступим!

Сквозь стеклышки пенсне он упирается глазами-сливами в Веньямина.

— Подследственный Т-ов! Подтверждаете ли вы ваши прежние показания в отношении подследственного Бойкова?

— Да, подтверждаю, — упавшим голосом роняет Веньямин деревянно звучащие слова.

— Подтверждаете ли, что завербовали Бойкова в контрреволюционную и вредительскую организацию молодежи?

— Да, подтверждаю.

— Какая была ваша главная цель?

— Создать из молодежи Пятигорска вредительский и шпионский центр на Северный Кавказ.

— В эту организацию завербовали вы Бойкова?

— Да!

— Какая роль предоставлялась ему в ней?

— Шпионаж в пользу английской и польской разведок.

Последнего обвинения я не выдерживаю.

— Веньямин! Когда же все это было?

— Ваш вопрос к делу не относится, — резко обрывает меня Островерхов.

— Как не относится? Должен же я узнать, почему меня обвиняют в таких диких преступлениях.

Пропустив мимо ушей мою последнюю фразу, следователь раздраженно хлопает ладонью по столу.

— Обвиняемый Бойков! Держитесь на очной ставке корректно и не кричите на подследственного.

Медово улыбаясь Веньямину, он говорит ему с ободряющей ласковостью:

— Продолжайте, подследственный. Мы вас слушаем. Веньямин продолжает в том же духе, нагромождая один на другой все параграфы 58-й статьи. Среди них нет только одного: службы в Белых армиях. Нет, вероятно, потому, что большинству участников "вредительски-шпионской организации", созданной буйной фантазией энкаведистов, в 1917 году было меньше десяти лет.

Кончив допрашивать Веньямина, следователь принимается за меня:

— Подследственный Бойков! Вы подтверждаете слышанные вами здесь обвинения?…

Вредительство и контрреволюцию я, в тот момент, пожалуй бы, подтвердил. Тюрьма измотала и выжала меня всего. Сил и воли у меня почти не осталось. Их заменили советы других "сознаваться во всем". Но то, что говорил Веньямин, казалось мне чудовищным безумием, сплошной нелепостью. Поэтому на вопрос следователя я отвечаю отказом.

Островерхов передернул плечами.

— Как хотите! Вам же хуже будет!

Он нажимает кнопку звонка на столе. В кабинет входит конвоир.

— Уведите арестованного, — указывает ему на меня следователь.

В это мгновение Веньямин сорвался со стула и, протягивая вперед свои забинтованные руки, бросился ко мне с криком:

— Михаил! Ты видишь? Пойми, пожалуйста! Иначе я не мог. Они выбили из меня показания!

Вскочив с кресла и быстро обогнув стол, Островерхов стал между нами, отталкивая от меня Веньямина. Вместо ласковой улыбки у следователя волчий оскал зубов и в словах не сахар, а злость.

— Бросьте дурака валять! Здесь ваши телячьи нежности не требуются! Идите на свое место! — кричит он Веньямину.

Мой приятель съеживается, втягивает голову в плечи и послушно бредет к стулу. Конвоир выталкивает меня в дверь. Уходя, я слышу опять ставший медовым голос следователя, говорящий подследственному:

— Ну-с, дорогой мой! Подпишите ваши показания. Вот здесь, здесь и здесь…

— Перед нами книга в коленкоровом переплете. Раскрываем обложку. Н. В. Гоголь "Мертвые души". Издание И. Д. Сытина. Москва, 1902 год… Переворачиваем страницу. Глава первая. "В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая, рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, — словом все те, которых называют господами средней руки…"

Так начинает свой рассказ Петр Васильевич Лавринский, литературный критик, известный еще в дореволюционные времена и арестованный "за вредительство на идеологическом фронте". Он, собственно, не рассказывает, а читает так, как написано в книге, не выбрасывая ни слова из нее.

Память у него феноменальная. Он помнит наизусть "Анну Каренину", "Хаджи Мурата" и "Воскресение* Льва Толстого, "Преступление и наказание" Достоевского, "Тараса Бульбу" и "Мертвые души" Гоголя, "Евгения Онегина" и "Капитанскую дочку" Пушкина, "Героя нашего времени" Лермонтова и множество других книг.