— Этого в первую бригаду! Того во вторую! Этого к слабосильным!

Из управления лагеря на место приема этапа прибежал счетовод.

— Товарищ начальник! Вам письмо. От женщин с горшечного завода.

— Давай, — протянул к нему руку энкаведист. Он разорвал мятый и грязный конверт, пробежал глазами письмо, ухмыльнулся и подмигнул этапникам.

— Тут несколько строчек вас касаются. Я их вам прочитаю. Вот что пишут бабы. И он прочел:

— "А еще, дорогой начальничек, сообщаем Вам, что мы, 35 работниц горшечного завода, погибаем без мужчин. Пришлите хоть одного, хоть напоказ. Иначе бросим работу и забастуем".

В шеренгах заключенных послышался смех. Кто-то из уголовников, видимо бывалый лагерник, осведомился:

— Гражданин начальник! Сколько мужиков туда послать предполагаете?

— Одного. Больше не имею права. Работы для мужчин на заводе нет, — ответил энкаведист.

— Бабы там одного живьем сожрут! — воскликнул уголовник.

— Всего не сожрут. Что-нибудь да останется, — со смехом сказал начальник лагеря. — Надо уважить баб… Ну, кто хочет добровольно к ним поехать? Неужели никто? Тогда я сам выберу и пошлю.

Он медленно пошел вдоль шеренги заключенных, щупая их глазами и остановился возле Вади.

— Этого красавчика, что ли, послать? Ладно. Поедешь к бабам. Пускай они на тебя полюбуются.

— Эх, пропал парень, — услышал Вадя чей-то сочувственный шепот за своей спиной…

Конвоир не довел Вадю до завода. В полукилометре от него он остановился и, указывая на убегающую в чащу тайги тропинку, сказал:

— Дальше сам пойдешь. Вот по этой тропке. Она тебя к бабам и приведет.

— Тут недалеко. А я туда не ходок.

Юноша не смог скрыть своего удивления.

— Как же вы меня одного пускаете? А если я убегу?

Конвоир засмеялся,

— Не убежишь, парень. Тут на сотни верст непроходимая безлюдная тайга. Которые заключенные бежать пытались, так мы после находили ихние скелеты, зверьем обглоданные. Мы вот баб на заводе даже без охраны содержим…

Вадя пошел по тропинке, ведущей к заводу, очень неохотно, предчувствуя, что там с ним должно случиться что-то страшное и стыдное, и испытывая сильное желание вернуться обратно. Но вернуться было нельзя. Он знал, что за невыполнение приказа начальник лагеря сможет сделать с ним все, что захочет…

На заводе женщины встретили Вадю взрывом восторга. Они окружили его кольцом, разглядывая с плотоядным любопытством и радостным смехом. Со всех сторон раздавались восклицания:

— Мужчина! Настоящий! И какой молоденький! Какой хорошенький! Вот это да!

Женщины подходили к юноше все ближе и ближе, а он в страхе пятился назад. В их глазах загорались дикие похотливые огоньки. Потом женщины бросились на него стаей и сбили с ног. Как собаки, они тормошили, рвали и тянули его в разные стороны. От боли и стыда юноша потерял сознание.

Работавшие на горшечном заводе женщины, — в большинстве среднего возраста, — отбывали наказание за "мокрые дела", т. е. за участие в грабежах с убийствами. Политических заключенных среди них не было. Всех их суд приговорил к заключению в лагерях со строгой изоляцией; одним из условий такой изоляции было запрещение общаться с мужчинами. Эти женщины не видели мужчину почти два года. К лагерному управлению и его рабочим участкам в лесу их не подпускали под угрозой расстрела. Если б они не пригрозили начальнику лагеря забастовкой, то он, конечно, не послал бы к ним мужчину.

Женской бригадой на заводе руководила сорокалетняя дебелая уголовница, которую ее подначальные называли тетей Мотей. Только она одна из всех женщин имела право раз в месяц приходить в лагерное управление с докладами о выполнении заводом производственного плана. Дважды в месяц для женской бригады на вьючных лошадях доставлялись продукты питания и несложные лагерные лекарства. Их сгружали в том месте, где конвоир расстался с Вадей. С этого места женщины перетаскивали груз в свой бревенчатый барак при заводе.

Первая бурная встреча "мужчины" на заводе вызвала необходимость как-то упорядочить отношения с ним. По этому поводу тетя Мотя устроила специальное "женское совещание". После долгих споров на Вадю была установлена очередь. За неделю он должен был "обслужить" всех35 уголовниц, по пять в сутки. Он сопротивлялся, но его заставляли угрозами и силой. Так 17-летний школьник Вадим Луганцев впервые познал женщину. Это познание сделало его женоненавистником, пожалуй, на всю жизнь.

Через две недели он бежал ночью с завода. Бежал не в тайгу, а в лагерное управление. Стоя перед начальником на дрожащих от слабости ногах, исхудавший до последней степени, с горящими полубезумием глазами, он объявил ему:

— Делайте со мною, что хотите. Сажайте в карцер или расстреливайте. Если же отошлете обратно, я убегу в тайгу. Пусть лучше меня волки разорвут.

Начальник лагеря смилостивился над ним.

— Ладно. Пойдешь в лес на общие работы… С тех пор в лагере для провинившихся заключенных было установлено новое наказание. Их посылали к женщинам на горшечный завод. Это наказание считалось вторым по тяжести. Первым был расстрел.

Вадим Луганцев пробыл в концлагере около трех лет, а затем его привезли в Ставрополь "на переследствие дела". Следователь отнесся к нему сочувственно.

— Я постараюсь вам помочь, насколько смогу, — пообещал он подследственнику…

В Холодногорске Вадим узнал, что его отец был арестован и расстрелян, как "враг народа", а мать покончила самоубийством, бросившись под поезд. Родных на "воле" у юноши не осталось.

Однажды в разговоре со мной он признался, что единственный раз в жизни был в влюблен в девушку, в свою одноклассницу Лизу, но к этому признанию поспешил добавить:

— Теперь бы я эту Лизку собственными руками повесил. Она тоже сука…

Следователь выполнил данное Вадиму обещание. В январьское утро 1939 года его вызвали из Холодногорска с вещами. Старший надзиратель, стоя в дверях, сказал ему:

— Радуйся и пляши! На волю идешь. Заключенный испуганно отшатнулся от него.

— На волю? Я не хочу!

— Вот дурак! — удивился тюремщик. — Другой бы радовался, а ты брыкаешься. Почему такое?

— Там бабы, — содрогнувшись ответил Вадим. Вдруг на его лице появилась улыбка и, не обращаясь ни к кому, он произнес со вздохом облегчения:

— Ничего. Я скоро вернусь обратно в тюрьму. На воле кого-нибудь зарежу. Бабу какую-нибудь…

Я смотрю на его жуткую улыбку и мысленно очень ярко представляю, как он будет убивать женщину. От этой воображаемой картины мне становится холодно. Волна леденящей дрожи медленно проходит у меня по спине вдоль позвоночника.

Сельский активист Карпо Жовтенко прибежал к районному уполномоченному НКВД, запыхавшись

— Так и есть, товарищ начальник! Как я раньше и говорил. Учитель Шульцин — злостная контра. Явный фашист. Агент гитлеровской разведки. Недаром у него фамилия вроде немецкой.

— Сократись и не трещи над ухом, — оборвал активиста уполномоченный. — Про фамилию мы знаем. Давай факты!

— Даю. При обыске у Шульцина обнаружена антисоветская фашистская литература.

— Н-ну!?

— Аж четыре книги. На немецком языке.

— Арестовали уже его?

— А как же, товарищ начальник? Сидит в собачнике комендатуры.

— Ладно. Разберемся…

Вечером Карпо Жовтенко выступал с речью на совещании сельского партийного актива:

— Так вот, товарищи! Что мы имеем на сегодняшний день на данном этапе классовой борьбы в нашем селе? Мы имеем, товарищи, на отдельных участках явное притупление классовой бдительности, примиренчество к врагам народа, снижение активности борьбы против агентов иностранных разведок. Прошлой ночью нами арестован преподаватель немецкого языка в неполной средней школе — Владимир Шульцин. По заданию немецко-фашистской разведки он пролез в нашу советскую школу и вел там свою гнусную вражескую работу. Почему он мог вести ее безнаказанно на протяжении ряда лет? А потому, товарищи, что коллектив школы самоуспокоился и не сумел разоблачить замаскировавшегося фашиста. Это позорнейший факт, товарищи! Мы должны заклеймить примиренчество и притупление коллектива неполной средней школы.