Сиплый баритон старосты прогремел по камере:

— Есть, братишечки! Бусаем!

Урки ликующе подхватили:

— Даешь! Тяпнем!

В следующую минуту я понял причины их восторга. Староста осторожно проколол иголкой скорлупу яйца, вылил его содержимое в кружку и, подмигнув своим единственным глазом, дал мне понюхать. Я нюхнул и разинул рот от удивления: в кружке был… спирт!

Разведенного водой алкоголя хватило на всех, и камера перепилась. Меня угостили тоже.

На шум, поднятый пьяными урками, прибежали надзиратели во главе с дежурным по тюремному корпусу. Последний, войдя к нам, потянул носом воздух и строго спросил:

— Где взяли водку?

Ему ответили хохотом и пьяными выкриками:

— Птичка-кинарейка на хвосте принесла!

— Товарищ Ежов прислал!

— Нет! Папашка Сталин из Кремля!.. Дежурный плюнул в угол и молча вышел вместе с надзирателями…

На следующий день начальник тюрьмы вызывал и допрашивал урок поодиночке. Заранее сговорившись, все они отвечали одинаково:

— Спирт пил! А кто и как его пронес в камеру, не знаю!

Этими двумя фразами ответил начальнику тюрьмы и я.

Так и не узнала тюремная администрация секрета доставки спирта в камеру. Между тем, он был прост и изобретен Федором Гаком. Он отправил письмо на волю участникам его шайки с приказом прислать спирт и указаниями, как это сделать. По его указаниям урки иголками прокалывали скорлупу яиц и резиновой пипеткой со стеклянным наконечником вытягивали их содержимое. Затем при помощи этой же пипетки наполнили скорлупу яиц спиртом, а дырочки в них залепили воском и закрасили белилами. Яйца были тщательно упакованы в коробку с ватой и, при передаче их камере, конечно, не обошлось без подкупа кое-кого из тюремной администрации…

В наказание за пьянку камера две недели была лишена прогулки, покупок в ларьке и передач.

В камере урки жили дружной, сплоченной и дисциплинированной семьей. В столкновениях с надзирателями выступали все за одного, сообща обмывали водой и лечили избитых, возвращавшихся с допроса, вместе разрабатывали планы защиты перед следователями. Каждую передачу делили поровну; лишь староста получал из передач двойную долю. На одной из камерных кроватей спал он, а на другой, по его назначению, кто-либо из страдальцев ночного конвейера НКВД.

Слово старосты здесь было законом для всех заключенных.

Федор Гак имел весьма своеобразные взгляды на жизнь, советскую власть, революцию и тому подобное. Иногда он высказывал их мне:

— Честным людям, братишечка, жить на советской воле никак невозможно. Честный человек, он быстрее уркагана в кичман садится. Потому нынче на воле честные люди и повывелись. Все уркачами стали.

Возражая, я приводил ему примеры честности. Он не соглашался со мной.

— Ты мне баки не забивай! До большевиков честных людей, действительно, у нас хватало. А нынче где они? Кто? Рабочему жрать нечего, он и норовит на фабрике инструмент стырить. Голодный жлоб колхозное зерно налево смыть старается. А сколько всяких сусликов с кооперации, банков да разных контор в кичман тянут за хищения и растраты?… Вот ты, братишечка, честный?

— Приблизительно…

— Не заливай! Ты своих читателей обкрадываешь!

— Как?

— Да так! Они газетку покупают, чтобы там правду прочитать, а ты им брехню подсовываешь: отца народов да стахановцев!

Писать правду я не могу… Запрещают…

— Знаю, что не можешь. Вот один раз написал и со мной рядом сидишь. Я-то за дело, а ты? Нет, братишечка, советскую власть уркачи сотворили! Она ими и держится.

— Коммунисты ее сотворили!

— Да разве коммунисты не уркачи? Ведь они из чужих карманов рук не вынимают. За рабоче-крестьянскую монету держатся, как шпана за жлобские подштанники. Или возьми НКВД. Там уркач на уркагане и уркой погоняет… Ты знаешь, какую кличку нам энкаведисты дали?

— Знаю. Социально-близкий элемент.

— А почему?

— В отличие от заключенных по 58-й статье, вас не считают врагами советской власти, а лишь вольно или невольно согрешившими перед нею. Вас надеются перевоспитать, учитывая ваш" сверх-пролетарское происхождение и положение, — стал объяснять я.

— Трепня, братишечка, — перебил он. — Мы с энкаведистами одного поля ягода. Потому и близкими были, а нынче… другое дело.

— Ежов хочет сделать вас для них дальними, — заметил я.

Староста усмехнулся.

— Верно! По его приказу уркачей на допросах лупцовать начали. Души из нас выматывают и портреты на сторону сворачивают, как самой последней контре.

Нашу урочью власть сломить хотят, ну да мы им себя еще покажем… А что касаемо пролетариев, так они у нас всякие. Вон Петька Бычок — сын купца первой гильдии…

Он подумал и спросил:

— Ты знаешь, кто у нас главные урки?

— Нет. Кто?

— Те, что в Кремле сидят. Вот это ворье! Сколько миллионов людей обчистили! Целую страну!

— О таких вещах даже в тюрьме разговаривать опасно, — остановил я его.

Он хлопнул меня по плечу широкой ладонью.

— Брось икру метать. Посреди нас стукачей нету. Камерную агитацию тут тебе не пришьют…

В другой раз Федор разговорился о причинах и следствиях революции.

— Революция в России, братишечка, от морячков пошла. В нашем флоте боцманы их так по мордасам лупцовали, как ни в каком другом. Ну, морячкам это не понравилось, они и сделали революцию. Потому их и называют красой и гордостью революции.

— Сделали революцию большевики, а моряки были только одним из орудий их борьбы, — возражал я ему. Он стоял на своем:

— Нет, браток. Революцию я очень даже понимаю. Участвовал в ней. И как она погибла, тоже видал.

— Когда же это она погибла? Что-то незаметно.

— Погибла она, братишечка, после того, как морячки пудриться начали, юбки надевать и кольца носить. Чапает это по улице обезьяна малайская вроде меня; грудь у ее бритая и пудреная, морда тоже, как у последней марухи. На пальцах по три кольца, а ноги в клешах побольше юбки. Из моряков сделались мы клеш-дугами пудреными и вот тогда-то сели коммунисты на нашу шею. Погибла революция и началась растреклятая советская власть. Да-а!..

— Что тебя заставило из моряка превратиться в… ну в общем, сменить профессию? — не без запинки задал я вопрос.

Федор ответил неохотно:

— Так вышло. После революции принимали во флот только проверенных. Коммунистов, стукачей, всякую шпану, а я…

Он махнул рукой.

— Семья у меня была неподходящая. Отец — капитан с Балтики царского режиму.

— И, наверное, фамилии известной? Голос его прозвучал угрюмо и с еще большей неохотой:

— Фамилию мою не знает никто. Даже корышу своему Бычку не говорю. На родичей не хочу урочье пятно класть.

— Значит они, все-таки, честные люди? — подмигнул я ему, намекая на наш недавний разговор.

— Честнее меня, — пробурчал он и отвернулся,

Среди кавказских грабителей Петька Бычок так знаменит, что они дали ему "монархическую кличку": "Король медвежатников".

На уголовном жаргоне "медвежатник" — это взломщик сейфов. В своем воровском ремесле Бычок был мастером и артистом. Урки в камере говорили о нем:

— Петька Бычок самый лучший замок вырывает из стали, как редиску.

По рассказам заключенных Петька, как взломщик, был первым на Кавказе и равных себе конкурентов не имел. "Работал" всегда в одиночку, "засыпался" редко, но во время схваток с милицией или агентами НКВД на него, как он говорил."находило". Спасаясь от опасности быть пойманным, он сокрушал на своем пути все, что попадалось под руку. Результатами таких схваток были или бегство "блюстителей советских законов" с поля сражения или ранения ими Петьки. Всем отделениям НКВД и милиции Кавказа был дан приказ:

"При обнаружении на воле грабителя-рецидивиста Петра Бычкова (кличка — "Бычок") стрелять в него без предупреждения".

На его теле насчитывалось более дюжины шрамов от огнестрельных ранений. Из концлагерей и тюрем он бегал восемь раз и всегда удачно.