Офицера, видимо, плохо слышали, и он уже с хрипотцой передавал по цифрам:
— Единица, единица, тройка…
Заметив поднимавшегося к нему незнакомого человека, офицер вдруг замахал красным флажком:
— Ложись!!
Севрюков прильнул к нецелованной с войны земле и ощутил смолистый запах хвои. Грохнул раскат. Его эхо замерло где-то за перевалом. Подполковник собрался поднять голову, но новый, еще более гремучий грохот вновь прижал его к земле. Лежал до тех пор, пока не услышал:
— Кто там?! Поднимайтесь!
Севрюков встал, отряхнул прилипшие к гимнастерке и брюкам мокрые хвоинки, зашагал по ступенчатым выдолбам вверх.
Перед ним стоял молодой капитан с загорелым, словно обожженным, лицом, по которому медленно сползали горошины пота. Невольно подумалось: «Какой юнец, а голос басовитый». Пристрастие к властному тону было давней слабостью Емельяна Петровича. Не любил он тихоголосых мямлей. Такие и потребовать как следует не могут.
Завидев перед собой подполковника, капитан поднес ладонь к козырьку:
— Командир батареи капитан Власенко. Разрешите узнать цель вашего прибытия?
Севрюков даже смутился от такого официального доклада, протянул капитану единственную руку:
— Цель прибытия… в гости. Севрюков.
На сухощавом остроносом лице молодого комбата проступила по-юношески открытая улыбка:
— Виноват, товарищ подполковник, что так встретил… не узнал…
— Ничего, ничего. Именно так и надо встречать посторонних.
— Да какой вы посторонний… ведь, — капитан запнулся, тыльной стороной ладони провел по высокому, без единой морщинки лбу, — ведь наша первая батарея — это ваша…
— Да, была моя, теперь ваша, — у подполковника вырвался глубокий, неприкрытый вздох сожаления. После паузы достал из нагрудного кармана документы: — Проверьте на всякий случай.
Власенко вежливо возразил: «Не стоит», — но к документам потянулся. Проверил, подтвердил:
— Вот и добре. А теперь в горы. Еще выше. Халилецкий! — крикнул склонившемуся у рации солдату: — Приготовьтесь к передислокации.
Вечером Емельян Петрович был в курсе батарейных дел. Познакомился с некоторыми солдатами. Из «стариков» остался один старшина Гнатюк. Но он был где-то в горах, и Севрюков с ним не встретился. Сидя за столом-раскладушкой в вырубленной в скале землянке, подполковник водил пухлым белым пальцем по исчерченной замысловатыми знаками карте и хрипел над самым ухом Власенко:
— Мыслишь ударить сразу с двух направлений? Это хорошо. Вот только учти — не все орудия сразу пускай в ход. Придержи малость в резерве. На всякий случай.
К вечеру батарея в третий раз за сутки сменила позицию. Власенко стал подниматься еще выше в горы, а гостю посоветовал идти медленнее в сопровождении связного.
Часа два карабкались по крутому подъему, усеянному камнями-монолитами. Высоченный, костистый солдат скупо посвечивал из рукава фонариком и, выжимаясь на полусогнутых ногах, То и дело подавал руку подполковнику. Емельян Петрович, страдавший одышкой, с нетерпением ждал, когда кончится «путь к звездам». С непривычки ему и впрямь показалось, что они ползут в небо, до которого уже рукой подать. Остановился, спросил:
— Скоро?
— Ну вот мы и пришли, — прогудел солдат и доложил в темноту: — Товарищ капитан, прибыли.
Мигнул совиный глаз фонарика. Луч упал на солдата.
— Вы Чужбинин? — Емельян Петрович узнал голос капитана Власенко.
Молодой комбат трудно сживался с новыми людьми. Но к изрубцованному шрамами Севрюкову почувствовал какую-то необъяснимую близость. Когда бывший и нынешний комбаты уселись под навесом скалы, прикрывшись одной повлажневшей от тумана плащ-палаткой, капитан доверительно признался:
— Смотрю на вас, товарищ подполковник, и завидую: в счастливой рубашке вы родились. Где только не носила вас судьба. Недавно тут замполит на моей батарее проводил политинформацию. Рассказывал…
— Да, в счастливой, — улыбнулся Севрюков, потрогав пустой рукав, но тут же весело заверил: — А вообще я не в обиде на судьбу. Довелось побродить по свету, увидеть хорошее и плохое. Но главное не в этом. Главное в том, что чувствовал себя до зарезу нужным на земле человеком.
Емельян Петрович задумался и склонил голову на худые плечи капитана:
— А скажите… не знаю вашего имени-отчества…
— Зовите просто Павлик…
— Скажите, Павлик, вы что, обделены судьбой?
— Да нет, не обделен, — замялся Власенко, — но все ж не то время…
— А я вот завидую вашей судьбе. Это она занесла вас вот сюда, на такую верхотуру. Кстати, как вы сюда пушки доставляли?
— Вертолетом. Да мы, если хотите, товарищ подполковник, — уже загорелся Власенко, — хоть у черта на горбу высадимся.
— Вот то-то и оно. А мы не чертовым, а собственным горбом прокатили свои пушки пол-Европы.
Сам того не замечая, молодой комбат уже вовсю расхваливал свою судьбу:
— Да мы живем по соседству с громом. И вот посмотрите, как ахнем с этой выси по танкам, которые собираются прорваться через Змеиное ущелье. Лишь бы не подвела разведка, а мы уж дадим прикурить, — капитан даже щелкнул пальцами, — от щитов только щепки брызгами пойдут.
Власенко еще долго рассказывал о стрельбе, о людях, о разных случаях на батарее. А люди эти сидели рядом, под скалой, и тоже вспоминали невероятные истории. Из темноты долетел тонкий визгливый смешок, его приглушил тягучий, окающий басок:
— А знаете, робята, любовь она что кашель, ее не скроешь. От-то служил у нас третьим номером один вологодский…
— Твой земляк, что ли?
— Не совсем, но около этого, Гололобовым звали. Так оказалось, что влюбчивый он, что девчонка. От-то заприметили мы его слабость и задумали подшутить. Был у нас свой поэт. По фамилии Околотков. Умел здорово сочинять стихи, такие, что слеза прошибает. От-то и говорит он: «Давайте, робята, я в любви признаюсь Гололобову от имени какой-нибудь Маруси и приглашу на свидание». Ну что ж, говорим, это можно. На второй день Околотков прочел от-то любовное послание, и мы прямо ахнули — здорово написал. Умел, черт, в сердце любовный огонь вызывать. Писал он от имени какой-то Маргариты, которая вроде третий год тенью ходит за своей судьбой Гололобовым, а он-то на нее ноль внимания. Тут, конечно, наш Околотков малость перехватил. Маргаритина судьба в гимнастерке служила только по второму году. Пришлось поправить. Ну, а потом все шло, как и требует любовь. Маргарита приглашает Гололобова на свидание. На Волчий мост. Запечатали от-то признание в конверт. Адрес написали, нарисовали голубка с сердцем в клюве. В общем, все как полагается…
Рассказчик запнулся, видимо обдумывая дальнейший ход событий. Кто-то нетерпеливо поторопил:
— Ну, что тянешь?..
— А потом началась как бы цепная реакция. Прочитал Гололобов сердечное признание — и к старшине. Отпустите, мол, на часок в город по личным потребностям. Ну, старшина, конечно, в удивление: какое такое увольнение в понедельник? На то есть другие дни. Гололобов дает понять, что любовь, она, мол, не считается с распорядком. Тут и пошло. Сами знаете нашего Гнатюка. Говорит тихо, но как гвозди заколачивает. Вы, говорит, не разводите мне сырости своей любовью. И не подрывайте устои воинского порядка. Понятно? Понятно, — соглашается Гололобов, но в глазах такая тоска, что старшина тут же смягчился: «Ладно, доложу взводному».
От-то дали солдату увольнительную на один час — с пяти до шести вечера. В общем, как и просила Маргарита. Парень приоделся, как на парад, и бросился навстречу своей судьбе. Ну, а что собой представляет Волчий мост зимой — сами знаете. Он висит над пропастью, и такие сквозняки там гуляют, что до костей пробирают и голосят, как щенята. Шагает Гололобов десять минут, двадцать… Любовь запаздывает, а мороз свое берет. Переходит парень на небольшую рысцу — взад-вперед, вроде как на физподготовке. А нам с наблюдательного пункта вся эта картина видна как на ладони. От-то проходит полчаса. Парень уже занялся приседанием. Но и это не помогает. Посматривает на часы — специально для случая выпросил у писаря. Сорок пять минут. И тут знаете, робята, Гололобов пустился в пляс. Плясал, черт, здорово. Грамоты получал за это дело. От-то как ударит трепака или гопака, точно не помню… Мост гудит, ходуном ходит. Холод не тетка, не такие таланты выявит. А тут как раз старшина Гнатюк шел домой. Видит, что за самодеятельность на мосту. Присмотрелся — так это ж Гололобов! Солдат, конечно, с появлением начальства прекратил пляску. А Гнатюк подошел и спрашивает: «Что вы тут концерт устроили? Другого места не нашли, что ли? Стоило из-за этого брать увольнительную?» Гололобов смотрит на часы — без семи шесть. Ровно столько, сколько на обратный путь требуется. Докладывает старшине: «Время вышло. Разрешите возвращаться». Козырнул и бегом в казарму.
