Незадолго до своего полета Андриян Николаев пригласил меня в гости в Шоршелы. Днем мы хлопотали по строительству нового дома Анны Алексеевны и удили пескарей в Цивили. Вечером допоздна сумерничали в пахнущей стружками светелке. Припоминали тысячи историй. А в воскресенье Андриян предложил небольшое путешествие на Волгу. Когда вышли на пыльную проселочную дорогу, он неожиданно спросил:

— Что тебе больше всего в жизни запомнилось?

— Первый полет.

— А кроме?

— Да мало ли…

— А вот мне врезались в память два события.

Почти всю дорогу Андриян рассказывал:

— Ну, ты знаешь, на здоровье я никогда не обижался. Насколько помню себя, ни разу серьезно не болел. А если и прихворнул в детстве, то особого внимания тогда на это никто не обращал. Ну, почихаешь, покашляешь, натрешь докрасна нос, и делу конец. Уже после, когда стал служить в авиации, тут, ясное дело, под ежовый контроль докторов угодил. Чихнул — с полетов долой. Но я ни разу не болел. Думаю, это оттого, что большей частью в лесу жил — и дома, и в полку, и в отряде космонавтов. В лесу, по-моему, человек насквозь пропитывается целебным духом — всякая болезнь убивается. Вот только мать по-другому думала. Твое здоровье, говорит, работа сохранила. Она, мол, просмолила тебя до косточек — ни одна хворь не пристанет. Но я так думаю: наверное, и то и другое способствовало здоровью. Словом, я никогда не чувствовал, где мое сердце. Доктора говорят, это самая лучшая оценка здоровья. Все самые трудные тренировки я перенес без происшествий. И центрифуга, и термокамера, и вибростенд оказались по плечу. И только одна старая знакомая — барокамера подвела.

Надо же так: сколько раз в авиаполку имитировал высотный полет в этой скупой на воздух комнате, и ни разу не было разлада. А тут… Вошел в камеру, как в свою квартиру. Вроде все привычно. Свистит насос, откачивает воздух. Ползет стрелка барометра. Давление падает. «Высота» три тысячи метров… пять тысяч, шесть… Но что такое? Вроде кислорода не хватает. Проверяю. Все на месте. Кислород идет. А в груди тесно. Чувствую, голова начинает кружиться. И сердце колотится. Врач понял мое самочувствие, и от одной его фразы все прояснилось:

— Вы сбили темп дыхания.

Да, только теперь я понял: дыхание мое было хаотичным. Глотал кислород глубокими затяжками, как курец дым, и все торопился повторить вдох за вдохом. Надо восстановить темп дыхания. А как? Взять себя в руки. На какую-то долю минуты воздержаться от соблазнительного вдоха, потерпеть и дышать скупыми, равномерными глотками. Первая, самая мучительная задержка глотка. Потом уравновешенный вдох. Второй, третий, четвертый… Гляжу, врач кивает: дело идет на улучшение. Да и сам чувствую — легче. Теперь пусть стрелка барометра ползет дальше. Выдержу. Вот уже и «стратосфера». Лечу выше. В общем, закончил «полет» благополучно.

В тот день мы долго говорили с ребятами о кознях «старой знакомой». Оказывается, дублеру Комарова тоже крепко досталось от барокамеры. А он особенно переживал — речь шла о его дальнейшей судьбе. Сорвешься — прощай, космос…

— Вот мы и пришли, — Андриян остановился перед скалой и кивнул на вершину: — Взберемся?

— А зачем?

Он рассмеялся:

— Там доскажу вторую историю.

Но рассказал он ее по пути. Оказывается, этот утес знаком Андрияну с детства. Его, собственно, поэтому сюда и потянуло. На эту скалу он со своими шоршельскими сверстниками взбирался, чтобы посмотреть, где ночуют громы. Издавна ходила легенда о ночевавших на этой скале громах. И видели их только смелые люди. И только ночью. Полыхал огонь и что-то грохотало. Однажды ребята взобрались туда ночью и видели, как рядом тучи метали стрелы. Прошло двадцать лет, а в памяти все осталось до мельчайших подробностей.

Раньше скала была почти недоступной, но сейчас кто-то высек на ней ступени. Я хорошо понял настроение Андрияна, когда мы наконец поднялись на утес. Он говорил о своих сверстниках. Вроде недавно шоршельские ветрогоны, как их называли в селе, забирались на эту скалу. И вот разлетелись кто куда. Наверное, так и хотелось сейчас Андрияну крикнуть: где же вы, ребята?! Но утес молчал.

До самого вечера пробыли мы на скале. Уже из низин потянуло сквознячком, а над заречьем загалдели собравшиеся на ночлег грачи. Начало темнеть. Из-за леса выплыла стая туч. На ладонь упало несколько капель дождя. Пока не разразился ливень и окончательно не стемнело, решили спускаться к реке. И вдруг увидели поднимавшуюся нам навстречу целую гурьбу пацанов. Ползший впереди всех рыжеголовый мальчуган крикнул по-свойски:

— Дайте руку, товарищ капитан!

Николаев подал, втащил парнишку на скалу.

— Куда это собрался? Сейчас дождь пойдет, да и темнеет уже…

— А мы специально грозы ждали, — показал пацан в улыбке щербатый рот: — Хотим увидеть, где ночует гром.

Мы рассмеялись. А хлопец уже торопил застрявших на полпути дружков:

— Давайте быстрее. Тут все свои.

И вот мы, «все свои», уселись на скале, свесили ноги, под которыми уже ходуном ходила взбаламученная понизовым ветром Волга. Надвигалась гроза. Надо было уходить. Но мы не удержались от соблазна побыть вместе с «громоискателями» на скале. Хлынул дождь. Ребята сгрудились вокруг нас, как цыплята. Андриян прихватил с собой плащ-накидку и, как мог, прикрыл малышей. Затаив дыхание, мы ждали громового раската. И он ахнул. Да так, что все чуть со скалы не слетели. Но нас поразило то, что ребята не испугались. Едва утих гул, рыжеголовый деловито осведомился:

— Это и есть тот гром, что тут ночует?

— Да, он, — подтвердил Андриян.

— А почему его не видно? — поинтересовался второй, худой и черный, как галчонок.

Николаев попытался объяснить популярнее, как мог, что такое гром и молния. Но ребята на него посмотрели недоверчиво. Рыжеголовый заверил своих дружков:

— Когда-нибудь еще придем сюда, обязательно увидим гром.

Уже было совсем темно, когда шумная ватага покидала скалу. Нам пришлось сопроводить вниз каждого «громоискателя».

Распрощались. Подавая Андрияну сухую, как лапка птенца, руку, щербатый неожиданно высказал предположение:

— А может, в космосе гром ночует, а мы тут его ищем?

Пахнут ли ветры? Бывают ли они белыми, голубыми, алыми, зелеными? Можно ли их видеть, пить, чувствовать? На все это дашь верный ответ, если хоть раз расстанешься с Землей. Пусть пока не по-настоящему, а мысленно, но непременно слившись с космическим кораблем.

Он сейчас стоит в зале. Открываю дверь и не в силах сдержать волнение. Довелось мне подниматься в стратосферу, опускаться на подводной лодке в глубины океана, но никогда не испытывал того, что захлестнуло душу сейчас. Передо мной звездолет. Настоящий. Тот, чьи иллюминаторы уже повидали черное, второе небо. Летал на нем Павел Попович.

Подхожу ближе. Провожу ладонью по обшивке. Отдается тугой, едва уловимый звук. Силюсь представить, как стоящий передо мной корабль выносил своего мужественного капитана в шестой океан, как бороздил леденящую высь и как, таранив тепловой барьер, возвращался в лоно родной планеты. Сознание обжигает: вот оно, детище Человека, достигшее, считай, трехсоткилометровой высоты, осилившее дорогу почти в два миллиона километров, одолевшее многотысячеградусное пламя. И не бесчувственной, немой машиной оно видится мне, а живым, понимающим существом. Закроешь глаза, и кажется, будто, давно вернувшись из космоса, оно до сих пор никак не утихомирится, все еще тяжко дышит после трудной, неблизкой дороги.

Руководитель тренировок, высокий, худощавый подполковник, которого и коллеги и летчики-космонавты называют уважительно Иваном Петровичем, приглашает к кораблю.

Пробую кресло. Мягкое, удобное, слегка откинутое назад. Иван Петрович нажимает на рычаг подтяжки привязных ремней и объясняет, как широкие лямки должны стягивать плечи.