— Но красный не только из-за обличья, — комдив снял фуражку и потряс бронзоватой шевелюрой. — Был повод и более существенный.

— А когда то дело было? — не без подвоха полюбопытствовал Шеремет.

— Хочешь сказать, давно и неправда, — помрачнел комдив. — Нет, капитан, сущая правда. — Гарнаев по-прежнему стоял посреди землянки и, запрокинув голову, вспоминал: — А было то, так сказать, на заре Советской власти. Это когда «дикая дивизия» двигалась на Петроград. Служил я тогда в Гатчине, в авиаотряде. Приехал к нам какой-то рыжебородый дядечка, очки на ниточке, большевик. Надо, говорит, разведать корниловскую дивизию, Что так и как? Ну, наши летчики-офицеры в кулаки покашливают, мол, охотников нет. Солдат-пилотов было нас двое в отряде — я и Васька Крайнюков. Переглянулись мы, я и подал голос: согласен лететь. Пока судили-рядили, а погода возьми да и повернись к нам задом. Дождь не дождь, мо́рось какая-то. Ни черта не видно. Но отступать поздно: замахнулся — бей.

С грехом пополам взлетел я с раскисшего аэродрома. Ну, а как добирался до «дикой дивизии», долго рассказывать. Хлебнул и страху и всего другого. Летел как в мешке. Это сейчас тут всякие приборы, системы. А тогда часы, альтиметр, указатель скорости с робинзоновыми полушариями, уклонометр и счетчик оборотов — вот и вся приборная доска. Тыкаешься в тучах слепым котенком, того и гляди, в дерево или в пригорок врежешься. Как бы там ни было, но разведка состоялась. Увидела меня та «дикая дивизия» и давай палить изо всего, что могло стрелять. Но я проутюжил все позиции и сбросил четыре бомбы. Я их вез прямо на коленях. Вернулся под Гатчину вечером и едва нашел аэродром. Вот тогда-то и окрестили меня красным чертом — те же корниловцы в своей газете расписали. Между прочим, заметка называлась «Где зимуют черти». Корниловцы обещали меня поймать и пригрозили расправиться, как только попаду в их руки. Да я не попал. Революция уберегла.

Между прочим, та же революция мне крепко надавала по штанам, — усмехнулся Гарнаев. — Что это я стою? — Сел рядом с Рудимовым: — Вишь, какое дело, Степан Осипович, перед войной нас, как телков к сиське, тыкали к науке, а мы, случалось, и нос воротили — тяжело-де, как-нибудь и так проживем. А вот тогда, в двадцатом, меня так потянуло к учению, что ради него готов был применить даже маузер. Смешно? А ведь что было, то было. Военно-авиационная инженерная академия — знаете такую? — в Петровском дворце расположилась. Насчет ее открытия и я хлопотал: мотался по разным учреждениям, строил классы, гараж, лаборатории, крыши перекрывал, преподавателей подыскивал. Действовал по указанию Реввоенсовета. Ну, когда заварилось такое большое дело, я возьми и закинь крючок декану: мол, поимейте в виду и мою кандидатуру в пролетарские студенты. Он заверил — поимею. А когда каша сварилась — к котелку не позвали; составили первые списки слушателей, а меня там не оказалось. Я к декану, этакому тщедушному старичку с золотым пенсне на носу, — тычу дулом маузера в красивый зажим на галстуке: или жизнь, или моя фамилия в списках. Он, конечно, пообещал сделать меня слушателем академии. Но тут же опять меня подвел. В списки включить включил, но в тот же день пожаловался на мои действия с помощью маузера в партийный комитет. Без лишних разговоров в местной партячейке исключили меня из партии. На окончательное решение судьбы вызвали в горком партии. Гляжу, сидят вроде свои, из народа люди, а понять не могут. «Что к ученью рвешься — хорошо, а что действуешь такими методами — плохо, партию скомпрометировал». Особенно досаждал чуточку на меня похожий рыжебородый мужичишка в козьей поддевке. Все колол меня «насилием», мол, с ним он боролся всю жизнь и теперь будет бороться со всею революционной беспощадностью. Ему поддакивал полный лысый человек в белоснежной рубашке. Но этот очень вежливый, спрашивает: «Скажите, товарищ Гарнаев, что такое прибавочная стоимость?» Какая такая, думаю, прибавочная? Слыхом не слыхивал. «Ну, а что вы скажете об интегральных исчислениях?» Тоже впервые слышу. Так как же можно, говорит, в науку с такими знаниями лезть, да еще узурпаторскими методами? «В общем, исключаем вас из партии именем революции. Положите на стол партбилет», — будто обухом по голове меня ахнул.

Встал я, ноги трясутся, слова вразумительного не подыщу. Ну, потом малость оправился. Свернул кукиш и протянул тому пухленькому, архиреволюциоиному: «Ты мне его не давал, этот партбилет, не тебе его и отбирать». В то самое время, говорю, когда ты изучал прибавочную стоимости, я с «дикой дивизией» в смерть играл да вшей кормил под Перекопом. И вдруг поднимается тот, что в козьей поддевке, и так колюче вглядывается. «Обожди, обожди, где я тебя видел?» — стаскивает с уха нитку от очков. Я, конечно, пожимаю плечами. «А красным чертом не тебя звали?»

Тут мы узнали друг друга. Он оказался тем самым большевиком, который приезжал в Гатчину и командировал меня на разведку «дикой дивизии». Снял очки, начал протирать и объявил, что ввиду моих заслуг перед революцией можно простить мои прегрешения перед наукой.

Но с наукой я не расстался. Поскольку в партии меня оставили, я прямиком в академию, к декану: как, мол, насчет нашей договоренности? Теперь он уже не стал сопротивляться. Зачислил меня на подготовительный курс. Шесть лет просидел за книгами и кое-чему научился. Академию окончил с отличием. Но в учетной карточке долго значился тот выговорок…

— Без выговора солдата не бывает, — глубокомысленно изрек Кузьма и потянулся за папиросой к портсигару Рудимова: — Разрешите закурить, товарищ генерал?

— Давайте подымим. — Комдив тоже взял папиросу из портсигара Степана, прикурил от «бычка» Кузьмы и шлепнул себя по коленке: — В общем, ясно, где черти зимуют? А теперь оставьте нас с Рудимовым.

Все вышли. Гарнаев без дальнего захода сказал:

— Каково твое мнение об Атлантове?

— Смотря в каком смысле, — замялся Степан.

— В самом обычном, человеческом.

Рудимов задумался:

— Вообще-то…

— Не надо мне этих самых «вообще», — оборвал комдив. — Говори, как думаешь. Ну, вот, к примеру, тебе пришлось бы лететь в бой, взял бы его в ведомые?

— Так я с ним летал.

— Ну и как?

— Нормально.

— А другие за ним пойдут?

— Должны.

— Не то слово — должны. Этого мало.

— Думаю, пойдут.

— Ну, вот и хорошо. Такого же мнения и Гай, и Яровиков. Мыслим назначить Атлантова замом командира полка. Значит, ошибки не будет. А теперь разговор о тебе. Врач докладывал, плохи твои дела с ногой. Может, стоит передохнуть? Недельки две. Отправим в тыл, наберешься силенок и опять за работу.

— Разрешите подумать, товарищ генерал, — полусговорчиво попросил Степан, и они оба вышли на улицу.

Дождь перестал. Над входным створом аэродрома аркой повисла радуга. Один ее край упирался в лес, а другой в речушку, огибавшую летное поле. Из той арки, как в сказке, вышла Лилька. Увидев Степана, она сняла пилотку и побежала навстречу. Рассыпавшиеся волосы ее охряно горели под косыми лучами приземлявшегося солнца. Рудимов тоже заковылял ей навстречу.

— Степ-а-а! — запыхавшаяся Лилька подлетела к Рудимову, протянула руки, но, увидев комдива, опустила их, остановилась: — Здравствуйте.

Генерал скользнул взглядом по Лилькиным волосам и зашагал к ждавшей его машине.

— Ну, рассказывай, как живешь, — подступила Лилька к Степану и обдала теплым дыханием.

— Да вот живу. — Рудимов развел руками, и так ему захотелось обхватить Лильку за худенькие плечи и прижаться щекой к ее паутинным волосам. Но он стоял растерянный, чуточку глуповатый. Неведомо откуда появился Шеремет и с ходу прокомментировал Степаново замешательство:

— Пилот как умная собака. Все понимает, а сказать не может.

— Вот именно, Кузьма. Понимает все, кроме одного: лезет туда, куда ее не просят, — отрезала Зародова, подхватила Рудимова под руку и, приноравливаясь к его неровной ходьбе, повела к столовой, на ходу что-то рассказывая и смеясь.