Уже видно было, как орудия, тяжело покачиваясь на ухабах, начали взбираться на первые мостовые брусья. Несколько зеленых шинелей скатились под мост.

— Минируют, — заметил Ярема и завернул такое словцо, что трудно передать.

— Минируют, гады, — подтвердил Долин.

И вдруг на гребне холма появилась тельняшка. Мы сразу определили — наш. Он то припадал к земле, то зигзагами перебегал к мосту. Временами замирал, а потом полз, полз. Вся передовая следила за ним. Вот он исчез в траве. Сердце кольнула страшная догадка — не навсегда ли остановился? Секунды казались невыносимо томительными. И вдруг тельняшка выросла у самого моста. Моряк поднялся во весь рост… Таким он мне и запомнился на всю жизнь: на фоне багрового восхода, с занесенной над головой гранатой. Нам не слышно было, что он крикнул. Долетел приглушенный расстоянием вскрик. Прекратилась перестрелка. То ли немцы хотели матроса живым взять, то ли прикидывали, как быть. Только видим — тельняшка вновь исчезла. Ярема оробело шепнул:

— Под мост сбежал…

В этот миг тягачи, трехтонки, пушки хлынули к мосту, затарахтели по ребристым выступам брусьев.

Когда немецкие машины почти достигли противоположного берега, мост словно встал на дыбы. Огромной силы взрыв поднял его в воздух, и переплеты моста с тяжким стоном рухнули в воду.

Село мы взяли. Вторая рота быстро форсировала реку и закрепилась на правом берегу.

Когда подошли к взорванному мосту, я поспешил отыскать матроса. Он лежал ничком у отвесного обрыва, над которым покоился скелет рухнувшего переплета. Неподалеку в свежей воронке лежали два немецких сапера. Один с окаменелой рукой на изрешеченной каске, другой со страшным, устремленным в бесконечность взглядом.

Я поднял матроса на руки и чуть не вскрикнул: это был Сабит. Его доброе, широкоскулое лицо застыло в какой-то задумчивой улыбке. Чудилось, что он, как и нынешней ночью, прислушивался к птицам. Но они уже утихли.

Оглядели мы ров под мостом и попытались прикинуть, что произошло здесь несколько минут назад. Сабит, видимо, вступил в единоборство с двумя саперами, бросив в них гранату. Об этом говорила сырая воронка и осколочные пробоины на каске сапера. Однако Рахимов, наверное, был ранен своей же гранатой. Струйка крови у виска и рваная рана на правой кисти руки носили следы осколков. Ему стоило немалых усилий доползти до соединительных концов бикфордова шнура. Сделал замыкание, наверное, в минуту агонии.

Среди документов Сабита были комсомольский билет и матросская книжка, в которой лежал треугольничек неотосланного письма. Крупными, хромающими буквами в нем было написано:

…От воспоминаний меня отвлек Долин. Он толкнул в плечо:

— Пройдемся.

Не сговариваясь, мы встали и неторопливо побрели в горы.

Над крутогором струилась берущая за душу песня-грустеба. В тон ей в Таволжанском бору самозабвенно свистели неистовые соловьи.

Маленькие черно-белые птицы прилепили свои гнезда под черепичной крышей. Рано утром ротастые стрижата высовывали головки и ненасытно пищали. Родители едва успевали кормить их. Лишь к вечеру в гнездах наступала тишина, и взрослые птицы вылетали на прогулку.

Аркадию нравилось глядеть, как стрижиные молнии полосовали вечер. Но однажды птицы пропали. Мать сказала, что улетели на юг. Парнишку охватила тоска. Потом все стало забываться. И вдруг, когда уже ударили заморозки, под окном раздался знакомый писк. Аркадий толкнул раму, перемахнул через подоконник и увидел в гнезде черно-плисовую головку. Один из четырех стрижат не смог улететь: оказалось поврежденным крыло. Холода уже отрезали ему дорогу на юг.

Аркадий пошел на аэродром. Самолеты по всему белому свету летают. Может, доставят стрижонка в теплые края. Летчики посмеялись, а потом прикинули: отставшую птаху можно отправить в Москву, а оттуда заграничным рейсом — к теплыни.

Стриж улетел, а Аркадий остался на этом аэродроме. Поговорил с техниками и решил стать авиаспециалистом. Мария Михайловна запричитала: «А как же с шестым классом? Отец, скажи ты ему хоть слово». И отец сказал — на удивление и матери и сыну:

— После войны доучится.

Глава семьи отличался строгостью. Несмотря на Аркашины тринадцать лет, считал его взрослым. И требовал, как с мужчины: не позволять себе мальчишества, отвергать снисхождение. Когда сын, наработавшись в авиамастерских до лома в лопатках, приходил домой немного ссутулившись и мать, закусив губу, прижимала его голову к себе, Николай Петрович упрекал:

— Аркадий, отойди от мамкиной юбки. И держись ровнее.

Если видел его играющим в прятки с одногодками, стыдил, как равного:

— С малышней возишься.

С чьего-то легкого слова его прозвали Стрижонком — то ли за бойкость (не ходил — бегал), то ли за малый рост. Был он щупленьким, мелколицым, с цепкими глазенками и поразительно быстрыми движениями. И работал с запалом. Тоненькие ручонки, проникавшие в самые потаенные места самолета, были исцарапаны в кровь. Когда мать их бинтовала, отец хмурился:

— Поснимай эти тряпки, Аркадий.

Однажды в мороз руки окоченели так, что боль в суставах выдавила слезы. Подвернулся отец, в глаза посмотрел:

— Что случилось?

— Ветер…

— Вытри глаза и нос заодно.

Парнишка не раз морозил руки и щеки. Вставал рано, когда спать особенно хотелось. В мороз на зарядку выбегал в майке. Спал на жесткой постели. На горбу таскал ящики с приборами.

За несколько месяцев работы в авиамастерских огрубели руки, лицо. Но он познал многое. Самолет изучил до шплинта. Прочитал все описания и «рубил» их наизусть.

Отца уже дома не было. Улетел на фронт, где начал сколачивать авиакорпус. Под новый, 1943 год Аркадий стал собираться к батьке. Мать не стала возражать: бесполезно. Только попросила немного обождать — младший, Левка, приболел.

В феврале явился к отцу. Поздоровались не обнимаясь, строго, по-мужски. После паузы отец спросил:

— Чем думаешь заниматься?

— К самолетам хочу…

Отец подошел к окну.

— Ладно, иди в эскадрилью.

Назначили Аркадия мотористом в эскадрилью связи. Хмурый на вид комэск Трофимов озадаченно поглядел на него сверху вниз:

— На самолет подсаживать не придется?

— Думаю, нет, товарищ майор, — обидчиво нажал на басок хлопец.

Подсаживать действительно не пришлось. Комэск вскоре сам в этом убедился. Даже по тому, как садится человек в кабину, видно, что он здесь не новичок. И знал он толк не в одной приборной доске, а во всем хитроумном сплетении агрегатов. Вместе с механиком менял цилиндры, монтировал шасси, стыковал плоскости. А однажды, пробуя мотор, дал ему предельные обороты и вдруг выкрикнул нагнувшемуся в кабину механику:

— Колодки бы убрать!

Тот понял намек и несговорчиво боднул головой:

— Такое дело решает начальство.

Комэск Трофимов долго чесал за ухом, но разрешить даже рулежку мотористу не решился. Только справился:

— А теорию-то знаешь? Как и почему машина летит?

Аркадий рассказал все, что знал об аэродинамике. Но разрешения не получил.

Месяца через два комэск и моторист оказались в одной кабине. Летали в штаб армии. Когда, дозаправившись, собрались в обратную дорогу, моторист попросился сесть во вторую кабину. Едва взлетели, Трофимов услышал по переговорному устройству: