— Прости, не уберег…

Лилька всхлипывала, уткнувшись в холодное шевро Степановой куртки. А он грубовато гладил ее волосы, в которые был влюблен весь полк.

Летчики шутили, что Лилька лучше Корнея Ивановича поддерживала блестящий внешний вид полка. Пилоты ходили щеголевато одетыми, чисто выбритыми, не в меру надушенными. Сухорябов, заходя в землянку, незлобиво бурчал:

— Не жилое помещение личного состава, а институт благородных девиц.

По меткому выражению того же начштаба, летчики даже в полет отправлялись как на бал. Это она, хрупкая, похожая на ученицу радистка, без труда похоронила старую традицию летчиков — не бриться перед полетами, считая такую процедуру недобрым предзнаменованием. Теперь же, наоборот, предполетному туалету уделялось слишком большое внимание.

Честно сказать, не был равнодушен к Лильке еще один человек — Димка Искоркин. Малыш ночами мучился, перебирая самые невероятные варианты избавления от предательского, как он полагал, влечения Лильки к Даждиеву. В такие бессонные ночи Коста часто спрашивал Димку (они спали рядом):

— Чэго вэртишься? Рассвэт скоро…

— Боюсь, как бы жизнь не проспать, — вздыхал Дмитрий и начинал притворно храпеть.

— Пэрэстань форсыровать. Перэходи на экономичный рэжим, — сердился Даждиев и начинал выпытывать причину душевного расстройства Малыша.

Иногда они шептались часами напролет. Димка не решался открывать свои чувства. Зато Коста говорил начистоту:

— Нравится мнэ Лилька. Вот только она еще глупэнькая… Говорит при всэх, что любит. Так нэльзя…

— Почему нельзя? — не понял Димка и впервые поймал себя на нехорошей мысли: он завидует другу. Вздыхал, успокаивал себя: «Ничего, это пройдет…»

Но томительное, горько-сладостное чувство не проходило. Больше того, оно все сильнее распаляло душу. А Лилька, как и Коста, ничего не таила перед Малышом. Недавно все втроем были на танцах в клубе. Лилька, овладев двумя партнерами, поочередно предлагала им танец. В тот вечер она была особенно весела, смеялась и болтала без умолку. Когда танцевала с Дмитрием, кивала на Даждиева:

— Какой-то он дикий…

— А по-моему, ручной, — отвечал Димка, а сам думал: «Думаешь, не вижу, когда ты утром приходишь на радиостанцию с распухшими от поцелуев губами».

Будто читая Митины думки, Лилька вдруг печалилась:

— А знаешь, Митя, я чего-то боюсь. Вдруг что-нибудь случится, — и глаза ее грустнели. Она поднимала пальчик к самому носу Димки: — Смотрите, вы все за него передо мной, как перед богом, отвечаете.

— Слушаюсь, боже, — невесело улыбался Дмитрий и уверял: — Мне он дорог не меньше, чем тебе…

И вот сейчас, увидев плачущую Лильку, Искоркин не посмел подойти. Забившись в угол нар, отвернулся к стене и до боли закусил губу.

На второй день Рудимов зашел к комиссару Гаю и рассказал о давнем уговоре с Даждиевым: не похоронной сообщать старикам о его гибели, самому поехать к ним. Комиссар зарокотал:

— Да, я знаю, четвертый сын погиб. Что ж, собирайся. Завтра полетишь до Краснодара, а оттуда как-нибудь доберешься в горы. Недели хватит?..

— Думаю, хватит… Трудное это задание…

— Но ты же никогда не трусил…

Рано утром Рудимов собрался в дорогу. Сложил небогатые пожитки друга: тужурку, фуражку с кокардой, белое кашне с инициалами, вышитыми Лилькой, нож-финку, фотографии, письма. Среди снимков увидел знакомый портрет Лильки: в бескозырке, бушлате, с настороженным, диковатым взглядом. Точно такая же Лилька глядела со снимка в кабине самолета Даждиева — он пристроил его возле самого прицела. Но почему снимок оказался в чемодане? Ах, да — Даждиеву недавно дали новый истребитель — не успел обжить.

Когда Степан уже собрался уходить на аэродром, где его ждал штабной самолет, в землянку влетел Малыш с чемоданом в руках.

— Товарищ капитан, это старикам Косты от нас, пилотов, — Димка вертел на пальце ключ и ждал, что скажет комэск.

— Ладно, — согласился Рудимов. Искоркин тут же раскрыл чемодан и, присев на корточки, начал перебирать содержимое:

— Принимайте.

Тут были самые неожиданные подарки: плексигласовый макет самолета и банка тушенки, наручные часы и новенькая меховая тужурка, плитки шоколада и шевровые перчатки, видавшие виды кирзовые сапоги, сгущенное молоко и неведомо откуда появившаяся шитая шелком скатерть, матросский ремень и завернутый в тряпицу кусочек инкерманского камня — земля, над которой сражался Даждиев. Пачка денег, множество фотографий, где Коста снят с однополчанами…

На аэродроме Рудимова ждала Лилька, с опухшими глазами и красными пятнами на лице. Протянула сверток и конверт:

— Передай матери и отцу. Скажи, весной приеду.

Степан постучал в калитку. Из-под ветхого навеса, приткнувшегося к сакле, комком выкатилась дворняжка и залилась сиплым лаем.

— Инга, нельзя! — донеслось из сакли. — Кто там?

— Свои, — нерешительно отозвался Рудимов и замер в ожидании.

Зашаркали шажки. По ступенькам спускалась высокая, вся в черном женщина. Может быть, поэтому слишком ярко белели выбившиеся из-под платка пряди. Подошла к калитке. Из-под сухой, словно жухлый лист, руки взглянули подернутые сизью глаза. Изжелта-черное лицо — в паутине морщинок. Рудимов даже чуть подался назад: неужели это мать Косты? Ведь ей, по рассказам друга, всего сорок четыре. И как-то робко, неуверенно шагнул к калитке:

— Вы мать Косты?

— Я, я, сынок, — лицо женщины странно, словно от какой-то внутренней боли, задрожало. Она попыталась перешагнуть через порожек калитки, чтобы ближе разглядеть незнакомца, но не смогла.

— Не надо, мама, — он перешагнул порожек, поздоровался. Утирая передником слезы, мать спрашивала:

— Ну как там Коста, жив, здоров? Что-то он не пишет?

— Жив, — неожиданно для самого себя сказал Степан и ужаснулся: как он мог такое сказать?

А женщина, семеня впереди гостя мелкими шажками, обрадованно позвала:

— Отец, а отец! Ну где ты там? К нам гость. От Косты.

В распахнутое окно выглянуло бородатое лицо. Нос с горбинкой, высокий крутой лоб, над которым курчавились смоляные стружки, — ни дать ни взять плохо загримированный Коста. Голова скрылась в комнате, и почти тотчас на пороге появился низенький, довольно бойкий старичок. В темно-синем суконном кителе, широких шароварах, заправленных в голенища, в морской фуражке. Степан даже удивился, когда горец успел облачиться в сыновью форму. Старик протянул вперед тонкие, птичьи руки, обхватил Степановы лопатки и трижды ткнулся колючими усами в щеки.

Вечером сидели за рассказами-расспросами, пили крутой чай с лепешками. Рудимов щедро расписывал свою биографию, хотя говорить о ней было почти нечего: вырос в детдоме и вот — служба, фронт. Зато на расспросы о Косте отвечал уклончиво, скупо: «так себе», «что-то не помню», «вроде ничего». Но когда мать спросила, не приедет ли Коста повидаться, Степан запнулся:

— Видите ли, у нас с отпусками… А может, приедет… Думаю, заслужил… — капитан уставился в чашку, мысленно проклиная себя: «Не то, не то мелешь». Отпил глоток крутого кипятка, метнул короткий взгляд на мать: она глядела испытующе. Показалось Степану, что эти сизые подслеповатые глаза вдруг догадливо загорелись. Еще раз оторвался от чашки. Нет, нет, глаза спокойны. Они виновато улыбнулись, когда горец пожурил:

— Скажешь такое, мать! Ну какой отпуск в такое-то время? Подумай только…

— Правда, правда, — покорно закивала головой старая женщина.

Хозяин весело подмигнул кудлатой бровью, что-то шепнул жене на своем непонятном языке, и старуха уплыла на кухню. Вернулась с глиняным сосудом, такими же чашками. Старый горец наливал в чашки искрящуюся влагу и, показывая единственный зуб, широко улыбался:

— Не вино, а солнце, убей меня гром. Для случая берег. Ну, сынок… Как тебя? Степан? Давай за Косты здоровье.