Простите его, кадровики. Документы на демобилизацию, которые выдали в госпитале, Рудимов никому не показал. Они с ним кочевали до возвращения в полк.
Нашел однополчан на Кавказе. Еще в пути почувствовал тревожную близость фронта. На станциях и разъездах с грохотом проносились эшелоны с пехотой и оружием. Длинными вереницами тянулись колонны танков и орудийных самоходок.
На третий день Степан подходил к штабу родного полка. Что там нового? Кто встретит? Все ли живы? Опираясь на кизиловую палку, он старался идти ровнее. У самых ворот остановился, подумал и бросил палку в кусты. И тут же пожалел: натруженные за дорогу ноги без опоры показались ватными.
Потихоньку приноровился к неторопливому шагу. Открыл ворота. Часовой узнал, приветливо пропустил. Подошел Рудимов к штабу и не может дальше идти. Ноги отказывают, и грудь будто прессом сдавило… У низенького штабного домика стоят и о чем-то озабоченно толкуют комполка Яровиков с неразлучными крагами в руке, комиссар Гай, Корней Иванович. Кажется Степану, что эти люди никуда не уходили все эти месяцы. Первым Рудимова заметил Сухорябов. Взмахнул короткими руками и объявил, как на построении:
— Капитан Рудимов прибыл!
Все бросились к Степану. Объятия, восклицания. Ощупывая, словно не веря в то, что он цел, Павел Павлович долго вертел Рудимова и наконец произнес:
— Да ты ж совсем герой, Степан Осипович! Хоть сейчас в полет.
Хотелось ответить: «За тем и приехал», но воздержался — как бы не приняли за бахвальство.
Не сразу сказали Степану о гибели летчиков его эскадрильи Ивана Бугримова и Анатолия Алафердова. О таком сразу не говорят. А когда сказали, Рудимов не стал расспрашивать подробности — тоже некстати.
— Ну, а меня бережет твой талисман, — Павел Павлович извлек из кармана портсигар. Степан тоже достал давний подарок комполка. Неподалеку, возле столовой, желтела копна соломы, то ли для растопки, то ли для матрасов припасенная. Яровиков хлопнул перчатками:
— Присядем?
— Можно.
Зачастили затяжками, раздавили каблуками чинарики. Медленно и осторожно Степан опустился на солому. Кряхтя, присел Павел Павлович.
— Эх, старость — не радость.
— Не рано ли в деды? — возразил Рудимов, вытягивая негнущуюся ногу.
— А что ты думаешь, скоро полсотни стукнет. — Яровиков блаженно завалился на спину, напялил на лицо фуражку. Неожиданно спросил: — Чувствуешь, как солома пахнет? Степью, хлебом… Нет, Степан, меня другое пугает. Боюсь затеряться. Гонит, крутит нас ураган — с ног валит, ребра трещат. Но тут все понятно. Так и должно быть. На то и ураган. А вот куда он меня вышвырнет — вот что мне не безразлично.
— О бессмертии беспокоитесь? — совсем просто спросил Рудимов и тоже лег навзничь. — А для меня это неважно.
— Зачем такие слова?! — Яровиков сдвинул фуражку, закрыл лицо ладонью и стал смотреть на солнце сквозь розовые пальцы. — Другое меня интересует. Мне не безразлично, как будут считать люди: жил и ушел из жизни как человек или как последний негодяй.
— А для меня главное, чтобы я знал — не зря голову сложил. А в остальном, кому надо, разберутся.
— Ох, Степан, не так просто…
Яровиков не договорил: подошли, загомонили летчики, техники. Кто-то предложил:
— Качать комэска!
Степан медленно, с усилием поднялся:
— Не надо, ребята. Совсем рассыплюсь.
Потянулся к одному, другому. Обнимались, хлопали друг друга по лопаткам. Лишь Атлантов просто поздоровался — этот не любит сантиментов. А Малыш чуть ли не на шее повис. Рудимов потряс его за вихор:
— Выжил? Да и вырос, кажется?
— А на фронте только так — или на голову выше, или на голову ниже, — изрек Димка. Вразвалку подошел Шеремет:
— Я же вас завез в тартарары, и, оказывается, напрасно.
— Напрасно, Кузьма, — согласился Рудимов. — Я как тот старый пудель: куда ни завези, все равно домой вернется.
Встретили Степана в полку хорошо. Но не все складывалось так, как он предполагал. Назначали его помощником начальника штаба. Не посоветовались, не спросили, а зачитали приказ, и все. Как бы между прочим Яровиков бросил:
— Пойдешь в подручные к Корнею Ивановичу.
Не об этой должности мечтал Рудимов. Он хотел летать. Но комполка ни словом не обмолвился о возвращении на летную работу. Обычно сдержанный, Степан на этот раз вспылил, напомнил:
— Пора бы и мне полетать.
Яровиков уставился на капитана с таким удивлением, словно видел впервые. Рудимов перешел на официальный тон:
— Как вас понимать, товарищ подполковник? Вы же обещали…
Комполка порывисто, с хрустом сжал тонкие нервные пальцы:
— Ну что ж, что обещал… Ради тебя же. Надо было поддержать.
— А теперь можно и за борт?
— Почему за борт? Вот поработаешь в полковом штабе, а там в бригаду заберут. Рост, перспектива…
— Но вы же знаете, что меня не перспектива привела в полк.
Яровиков снял фуражку и задумчиво потер ладонью бритую голову:
— Ладно. Потерпи. Буду пробивать брешь в верхах.
Пока Павел Павлович пробивал брешь, Рудимов не терял времени, готовился к нагрузкам в полете. Правда, днем заниматься этим почти не удавалось: неудобно на виду у всех демонстрировать свою немощь. Вечерами — дело другое, никто не видит. Как только солнце скрывалось за лесом, он уходил на облюбованную поляну. Упражнения начинал не с ходьбы, как обычно, а с массажа ног. Затем садился на траву, добросовестно наклонял туловище, вращал его широкими кругами. Усердно имитировал бокс. Один из развесистых дубков служил турником. На нем выжимался до десятка раз. Затем приступал к ходьбе — то медленной, то убыстренной.
Но самым любимым занятием стал велосипед. Тайком выкатывал машину на поляну. Потихоньку приноравливался к неспешной езде. Стоило это немалых трудов. Протез упорно не желал вращать педаль. То и дело соскальзывал. А однажды каким-то чудом попал в колесо. Степан упал, и протез подвернулся. Боль, ноющая, немая, отдалась где-то внутри. Лежал недвижно несколько минут. Ползком добрался до куста, вырезал финкой дубовый посох. В сумерках добрался до полковой землянки.
В столовой за завтраком подсел Яровиков:
— Ты что куролесишь в дубняке?
— Ни сном ни духом не видел никакого дубняка, — не моргнув глазом, соврал Степан. Павел Павлович поводил пальцем перед носом капитана:
— Шалишь, следы твоих ног имеют одну особенность…
— Какую такую особенность?
— Слишком большой нажим на пятку и с этаким протягом. Да и велосипед не без следа ездит.
Пришлось признаться. Но не покаяться. Когда боль унялась, вновь отправился на опушку с велосипедом. Повторял пройденное. Уже свободно ездил по прямой, без труда садился и вставал. Теперь надо было научиться скорой езде, поворотам, быстрым остановкам.
Поздним вечером возвращался домой весь в поту, с трясущимися руками, воспаленной култышкой ноги…
Как-то в обеденный перерыв Степан попросил у Зюзина велосипед. Тот посмотрел глазами, в которых было написано: «Машина-то новая… Да и себя пожалейте…»
— Не бойся, Володя. В случае чего новую куплю, — заверил капитан и оседлал машину.
Когда возвратился, у столовой собралась целая толпа, словно человек собирался демонстрировать цирковые трюки. Рудимов притормозил, остановился, поблагодарил Зюзина за услугу. Подошел Яровиков, похлопал по плечу:
— Ну, Степан Осипович, техника пилотирования, считай, проверена. Теперь можно и в воздух. С богом! — На ухо добавляет: — В верхах пробил.
На второй день состоялись «провозные» по кругу. Затем запланировали самостоятельный полет.
Пришло утро. Еще никого нет на стоянке, кроме дежурного. Он не разрешает подходить к самолету. Надо ждать механика. Есть время собраться с мыслями. Рудимов перебирает в памяти подробности пилотажа по кругу, мысленно бросает машину в виражи.
Приходит механик. Степан узнает в нем Галыбердина. Поздоровались. Вспомнив, как когда-то пьяный механик при бомбежке лежал в палатке, Рудимов простодушно поинтересовался:
