Третья новость гласила: Гена Генчев попал в нехорошую историю и теперь лежит в больнице с множественными переломами ребер и с пробитым черепом — с сопутствующим серьезным сотрясением мозга. Его отходили какие-то залетные чурки, которые сняли до утра двух девочек из «Виолы», а за услуги платить не хотели, и, когда Гена об этом им сказал, возмущению горячих кавказских парней не было предела. Беспредельное возмущение выплеснулось в мордобой и ломание стульев о спину Гены. Девочек тоже помурыжили, и хотя Ильнара попросила Колю Голика подключить к поиску этих уродов своих «быков», тот обещал как-то нехотя. Ну понятно: какой уважающий себя брателла, к тому же поднявшийся, станет серьезно писаться за поганого сутера и двух блядей?

Вот это, собственно, Гена Генчев мне и сказал, когда я навестил его в больнице.

— А про Алку, мамку твою, я тебе вот что скажу, — вдруг прорвало его, когда я уже уходить собирался и халат бутафорский медицинский на плечи накинул. — Темное дело. Видел я этого Гошу, с которым она уехала. Вообще-то он Гоча, но это так, туфта. Я одного чурку знал, Бешана, так его все Борей называли. У них, чурок, если на «Г» имя, то Гошей погоняют на русский лад, а если на «Б», то Боря.

— Ты о матери говори!

— Темное это дело, говорю. Говорят, что уехала она, а может статься, что и не уехала.

Меня как иглой раскаленной прошило, сел я обратно на край кровати и, забыв, что на Геныче живого места нет, за плечо его так ухватил, что тот взвился едва ли не до потолка и заорал. Но когда немного улеглось у него, Геныч сказал:

— Пила она тут без тебя сильно. Перед ней этот чурка стелился только так. Вином каждый день угощал, по кабакам таскал, я ее и трезвой-то перестал видеть. Ты сколько в Саратове не был?

— Недели полторы. Две, может.

— Ну вот, так она как на следующий день после твоего отъезда взялась квасить, так больше и не переставала. А потом вообще уехала. Я ее видел, когда она к Ильнаре на «мерсе» с этим чуркой в контору заезжала. Попрощаться, что ли, ключи там от квартиры для тебя передать. Бухая уже была.

Я швырнул в него упаковкой кефира и выскочил из палаты.

Алка исчезла для меня навсегда. Больше я ее не видел.

Абсолютно пустая, огромная квартира действует на напуганного шестнадцатилетного пацана давяще. Все время кажется, что стены схлопнутся, как мышеловка, и потолок осядет, как рабочий поршень огромного пресса. Именно это я ощущал, когда, вернувшись от последней оставшейся у меня клиентки, — продавщицы винно-водочного магазина, — пил горькую. Она не успела передать мне больше одной бутылки, потому что невесть откуда появился ее муж, огромный грузчик, по сравнению с которым я почувствовал себя маленьким и Хрупким, и вышвырнул меня вон. Я проехался рожей по асфальту, после чего на ней остались параллельные полосы, как на взлетной полосе аэродрома. Наверно, это был первый по-настоящему жуткий день в моей жизни — потому что я был один. Я не знал, что произойдет в следующий день, чем мне заниматься, как мне жить. Нужны были деньги, потому что холодильник был совершенно пуст. Обычная история, нечего скулить. Мне не следовало жаловаться хотя бы потому, что я сидел не в слезящемся, холодном подвале, а в своей квартире. Хотя, быть может, своей она тоже была до поры до времени — тогда же еще не было частной собственности на жилье.

Меня мог выручить Колька Голик. Вот к нему следовало обратиться в первую очередь, тем более что мы были с ним повязаны: повязала нас кровь Клепы, которого убивал, конечно, не я и не он… но это уже были частности.

Я пошел к Голику, не позвонив ему предварительно и даже ни с кем не посоветовавшись, стоит ли вообще предпринимать такой шаг или не стоит. Честно говоря, я даже особенно не представлял себе, о чем я с ним говорить-то буду. Я его несколько месяцев уже не видел, честно говоря, и забыл, как он выглядит-то.

Оказалось, что если бы я даже помнил, как он выглядит, то все эти воспоминания следовало оформить в письменном виде на туалетной бумаге, а потом использовать по прямому назначению. Колька Голик за эти несколько месяцев, около года, как я его не видел, стал совершенно иным человеком.

Его перерождение напомнило мне историю про старого актера Иван Сергеича, живущего в соседнем подъезде, который каждое воскресенье играл в Театре юного зрителя какого-то короля, уже и не помню. И я никак не мог поверить, что тот величавый старец с белой бородой, в алой мантии и с короной на голове — это и есть тот самый Иван Сергеич, на которого я так часто натыкался в нашем дворе, когда он сидел и пил самогон с какой-нибудь отпетой рванью.

Колька Голик прошел мимо меня по коридору в сопровождении двоих «быков», и, когда я рванулся к нему со словами: «Дядя Коля, я это… к вам…» — один из «быков» резко придержал меня за плечо, а потом так толкнул в грудь, что перехватило дыхание, а в затылок ухнуло что-то тяжелое и твердое… оказалось, что я просто-напросто врезался головой в стену.

В конце коридора тяжело выстрелила захлопнувшаяся дверь.

Я медленно поднялся. Голова гудела. Нет, не может такого быть, чтобы Голик допустил такое. Он, наверно, просто меня не видел, но это легко исправить. Я прекрасно видел ту дверь, звук от удара которой так болезненно, тупым клином вошел в мои уши. Мне осталось только войти в ту дверь. Это же так просто, добраться до той тяжелой железной двери, потянуть на себя ручку и выбить для себя разговор с Колькой Голи… впрочем, какой он теперь, к свиньям, Колька Голик? Теперь это, бери выше, Николай Михайлович Голик, шеф охранного предприятия!

Я открыл дверь. За ней небольшой предбанничек, который до отказа был набит лысыми головами. На меня сверкнуло зубами несколько рож, пара-тройка оказалась старыми знакомыми еще по той кодле Боряна — Вырви Глаза, потому меня приветствовали, но в приветствиях этих слышалась вполне откровенная грубая насмешка:

— Бля, пацаны, гля, кто причапал! Рома — не все дома! Здар-ррова, Роман!

— Привет! Притаранил передачку от Бори — Вырви Глаза?

Юмор этих господ состоял в том, что Борю уже убили,

— Ты, Роман, в бутылку не лезь. Без базару. Че молчишь?

Я ответил, что мне нужно поговорить с дядей Колей Голиком, и в ответ получил новую порцию комментариев:

— «Дядя»! Плешивый сутер тебе дядя, а он — Николай Михалыч.

— Не насчет блядей к нему пришел, не-a? Так он твоих драных сучек из блядской шарашки, где ты трешься, драть не будет, можешь ничего в этой теме не ловить.

— Братаны, че-то Рома фраерится, бля! Не иначе в мусар-ню поступил! Уборщиком… ха-ха-ха… мусора!

Ребята явно изощрялись в незамысловатом острословии, которое им самим казалось чрезвычайно забавным. Даже то, что я некоторое время был одним из них, никого тут не трогало. Напротив, подстегивало: дескать, бывший боец Боряна, земля, бля, ему типа пухом, теперь рассекает с сутерами, трется с блядями, которые и не люди, в натуре, а типа драные, вонючие подстилки, обсоски, позорные шмары и галимые будки. Бойцы Голика были явно хорошо осведомлены о том, чем я занимался последнее время, и в этом меня утвердила чья-то колючая реплика насчет того, что у директрисы мукомольной фабрики, которую шлепнули в своем же кабинете, в морге распухла задница до таких размеров, что она не помещалась… в чем-то там не помещалась, в общем. Имя этой директрисы, моей «хорошей знакомой», по выражению Ильнары, явно было приплетено не просто так Гоблинарии могли еще долго язвить по моему адресу, а один даже привстал и притиснул меня к стене, дыша па меня термоядерным запахом чеснока в смеси с вонью давно не чищенных зубов — но тут открылась дверь, ведущая в помещение, где, по моему разумению, должен был сидеть Голик, и выглянул какой-то здоровенный парень с выдвижной нижней челюстью и приплюснутым носом, в джинсах и громадном, с чехол для танка, пиджаке, делавшем его и без того внушительную фигуру квадратной: