Я все понял. Для себя все понял. Если она и не умерла, то мне это совершенно все равно, то есть мне должно быть совершенно все равно. Не нужно. Париж — получи Париж, а Катя тебе, Роман, не слишком была нужна и в Саратове, и в Москве.
Страшный, жестокий ночной мир. Мир, зажатый, как больная сердечная мышца, каменными клетками домов. Но я никуда не могу от пего уйти. Мне придется остаться в нем до конца. Потому что, несмотря ни на что, я верю, что все будет хорошо. Можно возразить, что, мол, парень, какое там хорошо, ты же сутенер и убийца, ты бросил всех, кто в тебя хотя бы пытался верить. Можно и так сказать, наверно, сказавшие это еще и правы будут. Я начинаю сентиментальничать и кажусь себе фальшивым. Я спросил у одной французской проститутки, отчего она работает именно в эскорте, она, лучезарно улыбаясь, сказала, что ее по блату устроила в очень хорошую фирму мама. Вот так! Никаких метаний, никакого надрыва, «мама устроила» — просто и хорошо. Я пьян был, я попытался ей рассказать о себе, о Кате, о… а она засмеялась и сказала: «Вы, русские, очень чувствительные. Моя прабабушка, ей сейчас почти сто двадцать лет, говорит, что когда она обслуживала одного русского, он почему-то плакал, когда она в шутку затянула ему русский гимн. Бусский тот был с сумасшедшинкой. К тому же писатель. Фамилия у него такая смешная: Буу-нин».
Вот так Наверно, я вернусь домой, в Россию. Я получил свой вожделенный Париж по полной программе, а теперь раз за разом набираю русские телефоны, московские, питерские, саратовские, вызов уходит куда-то туда, теряется, чтобы возвратиться мелодичным женским голосом, говорящим по-русски: «Доброй ночи. Досуг…»
Я молчу и кладу трубку. Иногда я молчу так долго, что па том конце связи, так и не дождавшись ответа, бросают трубку, и звучат короткие гудки. Иногда я слушаю и их, и время от времени мне кажется, что не гудки это вовсе, а стучит далекое и любимое сердце.
Петербург, я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
Петербург, у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
Еще одно любимое Катино…
ЗАМЕЧАНИЯ САРАТОВСКОГО ИЗДАТЕЛЯ.
На этом текст Романа Светлова заканчивается. Вне всякого сомнения, не все тут заслуживает полного доверия. Автор текста, как это можно проследить по тем или иным нюансам, порой находится в неадекватном состоянии в момент набора того или иного куска своих воспоминаний. Кроме того, Роман Светлов и Катя Павлова в ряде моментов противоречат друг другу. Так, Катя пишет, что Хомяка убила она, а Роман утверждает, что ей это только показалось, а к гибели Хомяка она непричастна. Катя говорит, что Роман уже в досуговом центре Нины Ароновны начал набирать что-то на ноутбуке, Роман же говорит, что ноутбук появился у него только в Париже. И ряд других несоответствий, в дальнейшем перечислении их не вижу смысла. Кроме того, Роман Светлов кое-что явно преувеличил. Это касается, наверно, его армейских похождений, частично — эпизода с акулами и т. д.
Впрочем, это мое личное мнение, которое, разумеется, может быть оспорено.
Роман Светлов, наверно, не знает до сих пор (если он жив), что Нина Ароновна, в которую он стрелял, выжила и благополучно давала показания на следствии. Как уверяет капитан Никифоров, она легко отделалась, получив три года общего режима.
Откровенно говоря, мне запало в память то, как Светлов набирает российский номер, молчит и ждет, пот бросят трубку, а потом слушает гудки. Это, может быть, и трогательно, но в исполнении какого-нибудь, другого человека, что ли.
Или вы считаете иначе?
Нелепая, ненужная романтика. Где-то там, на другом конце связи, сидит человек и держит в руке умершую телефонную трубку, испускающую короткие гудки,
…Нет, это не конец. Я тоже было подумал, что — все. Но тут из глубины пухлых бумаг, принесенных капитаном Никифоровым, вынырнула еще одна стопка листов, исписанных неуклюжим, размашистым почерком. Я просмотрел. Оказалось, что это заметки самого Никифорова. Вы найдете их здесь, ниже, сразу же после этих слов. Конечно, отредактированные. Да Никифоров и писал их, видимо, будучи не совсем адекватен. Нетрезв. Итак…
Заметки капитана Никифорова
Я никогда этого не понимал. Больше всего меня злило, что законодательство наше само подсидело проституцию. Ни законов соответствующих, ничего. Вместо законов нужных — сплошная голая жопа, которую нашему брату разнюхивать приходилось. В смысле — ни сутенеров, ни проституток толком к ответственности не притянешь. Была худо-бедно одна статья за сводничество, да и ту отменили в девяносто седьмом. В то время с проституток вообще спрос небольшой был — штраф полтинник, и — ноги в руки, из «обезьянника» сваливай хоть обратно на точку. Рожи наглые, пьяные, ухмыляются, юбки задирают и говорят: «Ты, мусорок, поди, сласти такой и не видал? Жена, поди, под одеялом в полной темноте на ощупь дает, в позе по стойке «смиррно!» Обидно. Конечно, «демократизатором» влепишь пару раз, легче становилось. Но все равно, баб бить… хотя блядей я за баб долго и не считал, как не считаю за мужиков падаль всякую: маньяков, гомиков, пьянь и наркоту беспробудную, которая даже в протоколе расписаться не может. А про «демократизатор», палку резиновую, у нас в РОВД в Саратове, когда я еще в Москву не перевелся и назад потом вернулся, байка была. Реальная, без туфты. Был в ОМОНе один старшина, Федором звали. Правильное для него имя — типичный такой Федя, рожа утюгом, лобик в два пальца, а дальше кость.
Башка у того Феди из плеч торчала, потому что он все время за косяки задевал, когда в дверь входил. Здоровый парень. Только беда у Феди с мозгами, ничего не соображает и даже не обозначает мыслительные усилия. Мышление, как говорил начальник училища МВД, в котором я учился, не подковано. Однажды этот Федя рассказывал историю: «Ну, значит, заловили мы одну путану. Я ее к нам в автобус, она и там продолжает нас крыть. Борзая. Я ей тово, грю: «Слышь, подруга, а че ты такая борзая-то? Голова очень крепкая, что ли, или между ног ведро со свистом проходит? Ты сколько палок-то выдержишь?» — «Да хоть двадцать!» На этом месте все обычно оживлялись и Федю спрашивали:
— Ну и что, ну и как?
А он:
— Ну я ее двадцать раз резиновой дубинкой и охреначил.
А вообще, конечно, с вопросом проституции у меня большие сложности были. Не в том смысле, что у меня, значит, с этим делом плохо или никак, просто я, так сказать, думаю: сейчас с блядью, а потом теми же руками хлеб брать. Я, можно сказать, примерный семьянин, дочери вот семнадцать лет, и когда этакая наглая сопля, моей Иринке ровесница, начинает губешник накрашенный кривить и нагло выеживаться, меня это злит. Конкретно злило. Не двадцать палок, как тот Федя-, а разик дубинкой по заднице оделить запросто мог.
По этому вопросу у меня с женой выходило непонимание. Она у меня врач. Медики, говорят, вообще народ разнузданный, такой либеральный. Общежитие мединститута у нас вто-роде самое мягкое публичным домом называют. Даже анекдот в тему есть: «Сколько потребуется денег, чтобы общежитие превратить в бордель?» — «Да рублей сто!» — «?!»— «Ну табличку заменю, и все дела». Нет, я не к тому, что у меня и жена в студенчестве такая была, она в этом смысле прекрасного поведения, к тому же с папой-мамой выросла, а не в общаге обшарпанной. Просто моя Вероника работает в кожно-венерологическом диспансере заведующей отделением. Место работы не ахти какое, я даже оговаривался первое время. Жена — Вероника, диспансер — венерологический, вот я однажды и ляпнул, что мою супругу зовут Венерика и работает она в кожно-вероническом диспансере. Вот она, Вероника, проституток жалела всегда. Не знаю уж почему. Наверно, потому, что видела их в самых жалких позах. То есть позициях. Я хотел сказать — в обстоятельствах самых жалких. Говорит, привезут им вот такие же менты, как я, несколько проституток, только что с угла снятых, на принудительную проверку, проститутки все нашей Иринке в ровесницы годятся, некоторые даже моложе. Худенькие, взбаламученные, пытаются наглость из себя выдавливать. У кого получается, а у кого и нет. А не получается. Все равно видно — бодрятся, но боятся. Вероника у одной такой девчушки спросила:
