Роман сказал:

— Выпей.

Выпила. Пойду еще выпь <не дописано>

Когда я проснулась, то испугалась, потому что мне показалось, будто я в больнице, в палате, в больничном покое, что вокруг все белое, потолок светится, а окно завешено белой марлей. Зрение словно продирается сквозь мутно-слизистый взвар. Глаза болят. Подташнивает. Ленка говорит, что у нее примерно такие же ощущения были, когда она залетела и узнала об этом только на тринадц<атой> нед<еле>. Залетела. Знала бы она, что у меня после второго аборта уже не может быть детей.

Тянет плакать.

Не плачу. Ем соленый арбуз. Поставила в углу урну и кидаю в нее бумажные шарики и косточки. Ромка заходил. Говорит, что у них наклевывается там нечто вроде <не дописано>

Не хочу.

Мне кажется, что если когда-нибудь моя писанина попадет на глаза какому-нибудь человеку, то он не сможет определить возраст женщины, которая это писала. Но — скорее — склонится к тому что она во второй половине жизни. Потому что только щедро пожившие живут прошлым. Хотя моя собственная бабка, не та, что в Саратове, а двоюродная, из Миллерова, всегда только на будущее говорила: «буду, сделаю, у меня на зав-ара…» — а не что-то там из занудной оперы «во-о-от, помниц-ца, Пятровна, в наше время и голуби были крупнее, и какали они-от меньше». А я сижу и копаюсь в прошлом.

Меня называют оптимисткой, но весь мой оптимизм в том, что я не хочу думать о будущем и говорить по этому поводу что-то определенное.

А Ромка сказал почему-то, что я словно постарела. Нет, со стороны я выгляжу превосходно, если отбросить, как досадную временную данность, эти синяки. Эту меланхолию и остатки Филового морфия и Роминого кокаина. Как у Печорина о внешности сказано двумя мазками — смешно подумать, но ведь по виду я, по сути, еще совсем девочка… это безмятежное, гладкое лицо, холодные, приветливые глаза, макияж, который я старательно накладываю каждый день, даже если собираюсь на выход только разве в сортир. Шелковистые темные волосы, в которых если и затесалась седина, так умело зачесана другими волосами, закрепленными гелем. Моя юная дракониха Рико.

Сегодня случайно поймала песенку. Наконец-то меня сломало на слезы. Идиотизм. Это, наверно, оттого, что я много бываю одна. Ко мне приходят только Лена, Ромка, да на меня шагает из зеркала белая девица с припухшим лицом и татуировкой. Жду, когда смогу выйти на работу. Они все свиньи, но бездомному и в вонючем хлеву <не дописаноУ

Песенка: «И зимой, и летом небывалых ждать чудес будет детство где-то, но не здесь. И в сугробах белых, и по лужам у ручья будет кто-то бегать, но не я». А ведь у меня, по сути, не было такого. Сугробов, луж у ручья. Кто-то словно извне с нежного возраста — не скажу: детства — диктовал мне назидательное и наставительное: не делай, не смей, не ленись. Как в тюрьме: не верь, не бойся, не проси. Мои родители были педагоги, во все привносили эту проклятую дидактику. А все равно — я слышала сегодня звук наливаемого мне в чашку чая. Мама.

Сегодня снились Костик и братец. Хоровод, разлепляемые бледные руки, ожидание снега, белых хлопьев за окном. А ведь весна ранняя, все давно растаяло. Только в подлесках еще лежит снег да по дорогам чернеет, в подпалинах, и как будто бы (не дописано; у меня такое ощущение, что все эти недописки, достаточно многочисленные, вызваны тем, что Катя, не завершая фразы, отходила или прерывалась за какой-то надобностью, а потом теряла нить суждения или мысли, — Изд.).

Белый — это вообще цвет моей жизни, вроде бы радостный и чистый, а с другой стороны — на белом ярче всего видна кровь и грязь. Белый: халаты, метель, кокаин. Чего-то не хватает в этом ряду, правда? Нет — не платья,

Ленка попала в больницу: ехала в машине с какими-то пья ными ублюдками, в «десятке», те рассекали на дикой скорости по встречной полосе и на красный свет. Вписались в старый «москвич», помяли бочину, себе весь перед снесли. Я была у Ленки в больнице, она сказала, что ударилась головой, а те уроды жрали пиво, хохотали и рассказывали перепуганному водителю того «москвичонка», что, дескать, «хорошо, типа, что эта соска, типа, минет не делала по трассе, а то так дернуло, что она зубами кому-нибудь хер бы откочерыжила». Действительно, смешно.

Рома сказал, что он тех любителей быстрой езды найдет. Ну, думаю, и без него разберутся.

Ну вот, вышла на работу. Отсылали к какому-то толстопузику. Заезжий, командировочный, японец. Похож на китайского болванчика, который стоит на тумбочке у нашей Ароновны. Он в принципе приятный, только немного «голубоватый», так что мы с ним работали вместе с Юликом. Я хотела с Ромой, но <не дописано>

Он, японец, напомнил мне того самого первого моего клиента, с которым я работала уже у Нины Ароновны. Тот был с русской фамилией, Николаев или Михайлов, но на самом деле какая-то шишка из Бурятии или Якутии, уже не помню. И национальности соответствующей, узкоглазой.

Филу жаловалась, что у меня дикие боли, просила достать, Рома-то снова пропал. Принес <нрзб.>процентного.

Сняла со стены портрет Эйнштейна, тот, смешной, с высунутым языком. Грузит. Мне все время кажется, что в комнате завелась обезьяна (далее, судя по всему, в оригинале дневника вырвана часть страницы. — Изд.).

Как Рома узнал о том, что меня собирались вынуть из аптеки мусора, меня поставили в известность не сразу. Я несколько дней жила у них в трущобах. Они сами так называли свое жилище. По-моему, у Марка Твена есть Трущобы (первый филологический сбой начитанной Кати: на самом деле Трущобы у Жюля Верна в «Таинственном острове». — Изд.). Рома рассказал мне, что все эти парни, Юлий, Алексей, Виталий — тоже после армии. Юлий постарше, он бывший курсант Военно-воздушной академии имени Жуковского, это в Питере. Я не знаю, как они познакомились, судя по дальнейшему, история грязная и кровавая. Роман сказал только, где они познакомились: в одном из «голубых» заведений Москвы. Лично он, Роман, пропивал там свои последние деньги и даже не подозревал, что «клубится» в специфическом кабаке. Роман сказал, что когда девчонки приезжают в Москву и идут на панель — это хоть нормально, естественно, но ведь вокруг одна «голубизна», сказал он. Нормально, естественно. Если бы еще дурак был, тогда <перечеркнуто>.

В общем, на тот момент, когда я попала в их Трущобы, они жили там уже два месяца и зарабатывали на жизнь тем, что сшибали «бобы», клея геев-толстосумов. Ребята-то симпатичные, особенно Роман и Юлик. Ромео и Джульетта, как они себя именовали <нрзб>насмешка. Меня удивило то, что о «голубых», на которых они зарабатывали, они говорили с ненавистью. Самое страшное, что они все нормальной ориентации. Однажды, когда Виталик, обладавший чувством юмора самого сомнительного свойства, стал изображать приставания к Роману, тот молча хлестнул его по зубам. Виталик заскулил и дуракаваляние прекратил.

Об облаве в аптеке. Совпадение в самом деле потрясающее. Роман и Алексей попали на квартиру к важному толстому гею, который оказался довольно крупным чинарем в черемушкинской прокуратуре. У него дома валялись кучи бумаг, и одна из них оказалась моим уголовным делом. Или копией. Ему из Саратова переслали. Или что-то там еще, Роман не помнит, он, по собственному признанию, был довольно сильно пьян. Чтобы не так противно. Но там фигурировал номер сотового Павла, пдрес коммуналки — все, все, все. Такие совпадения вообще в кино только бывают, я и верить сначала не хотела, думала, что Роман мне все эти гадости про геев из прокуратуры рассказывает, как говорится, для мерзости ощущений. Он умудрился найти меня быстрее ментов по этим данным. Меня спасло то, что я две ночи подряд в этом Пашином гадюшнике не ночевала, и менты на мент не вышли.