Я вышел из спальни, сиделки не было видно, в доме стояла полная тишина, как будто все вымерло. Я пошел искать сиделку и спустился вниз. По пути я остановился взглянуть на картину и определить, подлинник ли это, — я уже тогда разбирался в картинах. Анна, наверное, подумала, что я ушел.

Уилфред дрожащей рукой поставил стакан на столик.

— И тут она начала кричать во весь голос, словно страдая от нечеловеческих пыток. Ее крик разносился по пустому дому. Она кричала и кричала беспрерывно. Никогда не забуду. Недавно мне все это вспомнилось.

— Что же вы сделали? — тихо спросила Перл, нарушая молчание. — Тогда. Неужели оставили ее одну?

— Нет. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем раздались шаги, — сиделка бежала вверх по лестнице. Тогда я бросился к двери, открыл ее, очутился на улице и тоже побежал. Дома меня стошнило, как будто я принял рвотное. Я улегся в постель. Весь следующий день мне было плохо. Понимаете. Весь следующий день.

— Сколько еще Анна… прожила после этого? — спросила наконец Перл.

— Около двух месяцев. Болезнь быстро прогрессировала. Через три месяца ее не стало.

Перл поднялась и убавила тепла в электрическом камине. Подошла к окну и посмотрела на улицу. Потом оглянулась назад, на кровать, где лежал муж, на гору тела, его красивое искаженное скорбью лицо, растрепанные густые светлые волосы. На столике рядом очки в массивной оправе, пустой стакан, пузырек с таблетками аспирина, носовой платок, связка ключей, три монеты по полкроны, четыре флорина, три шестипенсовика, три пенса — все сложенные столбиками, смятый счет записи партии в бридж.

— Вы больше не навещали ее в последние два месяца?

— Отца беспокоило мое здоровье, и он отправил меня в Австрию. Когда я вернулся, Анна уже умерла.

— Вы пробыли в Австрии целых два месяца?

— Месяц. Когда я вернулся, я… я не решился ее беспокоить.

«Сыграть в костяшки». Так это называл Годфри. Умереть — это значит «сыграть в костяшки».

Годфри мог прийти, и тогда бы они попались. Так не может продолжаться. Надо что-то предпринять. А что если взять и признаться: «Уилфред, мне надо вам что-то сказать. Я не покину вас, как покинула Анна, но все равно покину…»

И тем не менее он вызывал у нее сочувствие, сострадание. Его рассказ не давал ей покоя, растравлял душу. Она понимала, отчего его память хранила все это целых двадцать пять лет. Единственное воспоминание, связанное с Анной, — воспоминание о ее муках. Высказавшись, он переложил на нее, Перл, часть своего бремени.

— Как леди Воспер? — вдруг спросила она; слова, казалось, сорвались с языка помимо ее воли.

Стоя у окна, она не могла видеть его лица.

— Леди Воспер? Насколько мне известно, она очень больна. Дело лишь во времени.

— У нее та же болезнь, что была у Анны?

— Нет. У леди Воспер — последствие какой-то аварии, в которую она попала много лет назад. Кстати, уж не заходил ли сюда Годфри Браун?

— Почему вы так подумали?

— Может, она присылала его с каким-нибудь поручением. Вы спросили, и я вспомнил.

— Нет, нет. Никто не заходил.

Он резко сказал:

— Он что-то давно не показывается. Я имею в виду Брауна. В прошлый раз он вел себя как последний наглец. Проявил всю низость своей вульгарной плебейской натуры. Жаль, что я вообще взялся ему помочь.

— Да, но дело сделано.

— Да, дело сделано. — Преступление совершено. Но нельзя ли исправить ошибку? Повернуть бы вспять события последних месяцев, переиграть их, пустить по другим рельсам, как на игрушечной железной дороге.

— Я прекрасно понимаю, почему он вам не нравился.

— Когда?

— До того, как мы поженились. — Он вглядывался в ее лицо. — Когда вы с ним впервые познакомились?

— Давно… Как самочувствие, вам лучше?

— Немного. Но я еще не оправился окончательно.

— Может, съели что-нибудь вредное?

— Я теперь мало ем, вы знаете.

— Но в последнее время вы снова прибавили в весе.

— Я больше не взвешиваюсь.

— Хочется спать, — сказала она. — Пойду-ка лягу.

Она поцеловала его, прошла к себе в спальню и медленно разделась. Собственное тело казалось ей никому не нужным, забытым, покинутым. Оно нуждалось в ласке, которую мог дать ей Годфри, — пожалуй, больше в ласке, чем в самом Годфри. Ее переполняли сложные чувства, в которых она не могла разобраться. Необузданное влечение к Годфри и сочувствие к Уилфреду смешались с мрачными опасениями. Опасениями, возникшими в этот вечер из-за нездоровья Уилфреда, того, что он ей рассказал, и того, что оставил недосказанным. Она смутно предугадывала, но не могла точно определить надвигающиеся события, вызванные стечением обстоятельств, они все нарастали, ведя к неизбежному кризису, предотвратить который никто из них не мог.

Годфри предстояла встреча с боксером легкого веса по имени Шеффилд в «кэтчи» пятого декабря в Шордитче.

— Это тебе для практики, — сказал Джуд Дэвис. — Я бы хотел, чтобы ты встретился с Мики Джонсом, но у него на следующей неделе матч в Дании, до Рождества на него нечего и рассчитывать. Фред Шеффилд будет для тебя неплохой разминкой. Он фунтов на десять потяжелее и на два дюйма повыше, но, даже если ты и проиграешь, твой престиж не пострадает, а выиграешь, Фред Армитаж с большей охотой устроит тебе встречу с Джонсом.

В то утро в тренировочном зале оказалась девушка, та самая, которую Годфри видел всего дважды после встречи в пивной «Томас Бекет». На ней была темная шелковая блузка, а вместо юбки подобие конской упряжи: по крайней мере, так это выглядело — коротенькое, все на застежках и ремнях. Годфри это показалось забавным, да и ноги девушки забавно смотрелись из-под странного сооружения. В голову полезли мысли о всяких там рыцарях и средневековых оргиях. Он узнал, что ее зовут Салли Бек. Во рту у нее был длинный мундштук, и лишь взгляды, изредка бросаемые из-под наклеенных густых ресниц, говорили о том, что она небезразлична к окружающему миру.

После того как Годфри попрыгал со скакалкой, поработал с тенью и потренировался с грушей и когда Дэвис куда-то вышел, Годфри заметил, что Салли Бек в одиночестве сидит за столом в углу и подкрашивает лицо. Он подошел, сел рядом и оглядел ее.

Она не подняла головы.

— Присаживайтесь, — сказала она. — Пожалуйста, не обращайте на меня внимания.

— Я хотел попросить у вас сигарету, — сказал он. — Может, угостите?

Не отрывая глаз от пудреницы, она бросила пачку сигарет через стол. Затем мизинцем принялась стирать помаду в уголках рта.

Он спросил:

— Ну, как?

— Что как?

— Дела.

— А, дела. Ничего, идут.

Он вытащил из пачки сигарету, а затем осторожно вложил ее обратно.

— Пожалуй, не стоит… Я тут вас видел несколько раз, но не мог поговорить.

— Вот как?

— Вы — знакомая Джуда Дэвиса?

— А вам-то что?

— Просто интересно.

— Может, вам еще что интересно?

— Может. Вы ведь шикарная девочка. И меня заинтересовали. Наверное, у вас масса ухажеров.

— Да. Масса.

— Можно еще задать вопрос?

— Вам никто не запрещает.

— Нет, пожалуй, не стоит.

Тут она, как он и ожидал, прекратила красить лицо и посмотрела на него. Он улыбнулся. Неторопливым взглядом она окинула его лицо, волосы, голые плечи и грудь.

— Вы выступаете на следующей неделе?

— Да. Придете?

— Нет. Бокс я не люблю. Я пойду на собачьи бега.

— Можем пойти вместе. На собачьи бега.

— Отчего вы решили, что я с вами пойду?

— Вам нравятся собачьи бега. Мне тоже. Почему бы нам не пойти вместе?

— Действительно, почему?

Он улыбнулся облупленной стене за ее спиной.

— Как насчет следующего воскресенья?

— А чем вы будете смотреть?

— Как это чем?

— После того как Шеффилд подобьет вам оба глаза.

— Послушайте, — сказал он, сдерживаясь, — меня еще никто не уродовал. И этому не удастся. Так и знайте. Хотите пари?

— Какое пари?